Портреты иносказательных женщин

Пришедшие парни, конечно, давно заметили чужака в их дворе – меня. Пару раз до этого я по пьянке «цеплялся» с кем-то из их компании. Не успел я вымолвить ни слова, как тот, что повыше подался вперед с умным видом, будто его тут давно ждут.

– Че надо? – спросил я, злобно взглянув исподлобья прямо ему в глаза. Наглость – самый лучший метод общения с подобными людьми. По-другому общаться чревато плохими исходами. Тип остановился. Я сразу заметил, что он «под кайфом».

– Меня тут ждут, – промямлил он.

«Сломаю и первого, и второго», – прикинул я про себя свои возможности, их состояние и комплекцию. Но проблем с местными лучше избегать.

– Тебя, братан, тут никто не ждет. Еще вопросы есть? – буркнул я.

– Лена, Лена… там, – замычал второй.

– Щас, – отрезал я и захлопнул дверь.

– Есть тут Лена? – спросил я гостей бабы Тани.

– А, это ко мне, – сказала та, что моложе всех. При этом постаралась резво подняться, едва не рухнув на пол. Такое часто проделывают пьяные женщины, полагающие, что они трезвее, чем есть на самом деле. Движения их тогда становятся в два раза быстрее и в три раза неуклюжее. Пьяные мужики, наоборот, становятся медленнее.

– Пора вам расходиться. И не надо сюда никого тянуть, ясно?! – сказал ей я на пороге. Я понимал, что баба Таня окончательно утрачивает и так редко к ней относящуюся адекватность. А значит, перестает контролировать обстановку. Стоит отметить, что какой бы идиоткой баба Таня не казалась с первого взгляда, она могла быть вполне ориентирующейся в окружающем ее мире. До свинячьего визга напивалась крайне редко.

Я вернулся к себе. Какое-то время было относительно спокойно. Но хорошее настроение покинуло меня, как покидает вдохновение при включенном телевизоре.

– Пошла вон, проститутка!!! Вставай, падла, сука, тварь… А-А-А, – доносились из-за стены, приглушенные вопли пьяной бабы Тани, – А-А-А, Вова-а-а! – орала она. «Весело», – подумал я и пошел проверять, что же там теперь произошло.

Баба Таня по-прежнему восседает на стуле. Пьяная. Страшное лицо ее искривлено. Поросячьи глаза теперь словно не принадлежали ей, водка поработила их. Огромный рот распахнут, внутри шевелится рдяный толстый язык:

– А-а-а, – стонет она, – Вова, убери эту тварь, а-а-а, убирайся из моего дома, проститутка, сука, а-а-а… – вопит баба Таня, тыча своей клюкой в бок навзничь лежащей у ее ног маленькой молчаливой старушки. Я подумал, что старушка преставилась.

– Сука, вставай, че развалилась, проститутка?.. а-а-а… не вздумай тут сдохнуть! – продолжает баба Таня.

– Да тихо вы. Сейчас все будет нормально, – сказал я.

Проверил пульс: вроде живая. Дышит. Старушка стала как будто еще меньше, чем показалась вначале. Она лежала на заляпанном багровом паласе, руки скрещены на груди, точно уже в гробу. Я, конечно, злился на всю эту ситуацию. Но к этой старой тощей женщине у меня почему-то не было злобы. Нужно было убрать ее с пола. Но как к ней подступиться? Был бы это кто угодно другой, я бы на пинках его выгнал. Но она кажется такой хрупкой… Очень старой. Глубоко посаженные глаза закрыты и спрятаны в морщинах. Увядшее лицо безмятежно.

– Эй, вставайте, – говорю я, трогая ее за плечо.

– Вставай, падла! Проститутка, вставай! Все суки, подонки, проститутки! – орет баба Таня.

Я склонился над старушкой, стараясь ее растормошить.

– Вставайте же, – говорю и за узкие плечи пытаюсь ее приподнять. Лицо старушки было совершенно спокойным. Казалось, что она совсем выпала из этого мира. Вдруг правая костлявая ее рука, что покоилась на груди, сложилась в кукиш. Она показывала эту нехитрую комбинацию из трех пальцев мне. Это означало, что старушка была все еще в сознании и, судя по всему, противилась тому, что ее хотят отодрать от замызганного паласа, с которым она, похоже, сроднилась. На изрытом морщинами лице старушки изменений по-прежнему не наблюдалось. Ко всей картинке добавился лишь кукиш – протест. Русские не сдаются! Я улыбнулся этому.

– Где она живет? – спрашиваю я уже понурую бабу Таню.

– На четвертом этаже, в пятьдесят четвертой квартире, – отвечает она, и поросячьи глаза глядят на меня, но при этом будто уже не видят, – убери эту проститутку из моего дома.

Я поднял старушку на руки. Кукиш все так же возвещал мне о том, что я не прав.

– Ваше добро? – спрашиваю я молодую женщину с простым и отекшим лицом, когда та открыла дверь в пятьдесят четвертую квартиру.

– Наше-наше, опять нажралась, – отвечает она. Я поставил старушку на слабые ноги и, придерживая под мышками, передал родственнице. Кукиш так и застыл в ее руке.

Проходили дни. Баба Таня стала сдавать позиции. Рассудок ее покидал. Она слабела. Пить уже не могла. Некому было за ней ухаживать, поэтому это делал я. Деваться мне тоже тогда было некуда. Она еле передвигалась. В комнате стал зарождаться запах мочи. Тогда мне приходилось стирать ее простони. А, в конце концов, мыть и саму бабу Таню. Я поднимал ее. Медленно сопровождал в ванную. Там раздевал и ставил в железный таз. Омывал. Обтирал. Затем надевал на нее чистую ночную рубашку и сопровождал обратно к дивану. Она больше не материлась и не орала, смерть ласково прикрывала ей рот. Теперь баба Таня только кряхтела. Глядела на меня своими поросячьими глазками; в них виднелись страх, удивление и благодарность. Странно было наблюдать за тем, как к человеку приближается смерть и он знает об этом. С каждым днем ей становилось все хуже. Моя сессия тоже подходила к концу. Я вызвал врачей. Мне сказали, что она скоро умрет. Остается лишь ждать и ухаживать. Еще женщина-врач сказала мне, что я поступаю благородно. Она подумала, что я родственник. Но родственников у бабы Тани не было. Лишь один племянник, которому было плевать на нее, и который ждал финала. Финал настал. Одним утром я проснулся и понял, что в квартире кроме меня больше никого нет. Баба Таня лежала на спине. Лицо ее стало землистым. Огромный рот разверзнут. Глаза уставлены в потолок с потрескавшейся штукатуркой. Я прикрыл мертвое лицо своим носовым платком. Когда приехал ее довольный племянник, я удалился. Сессия сдалась. Я пустился на поиски нового жилья.

Радость

Пахло осенью, золотой. Черные силуэты деревьев еще не пришли. Я гулял в одном из городских скверов. Одиночество иногда доставляет мне необыкновенное удовольствие. Единение с городом и его осколками природы дает возможность отдохнуть от себя самого. Сидя на скамейке, ты глядишь на жизнь сквозь стекло своих глаз. Иногда на ком-нибудь задержишь внимание, но человек проходит, и картинка обновляется снова. На постоянно меняющихся визуальных образах невозможно остановить взгляд, задержать мысль. Мысли летят обрывками, обгоняя и перепрыгивая друг друга. В этом бешеном танце не помнишь себя, становишься частью хаоса. Или порядка.

Когда она села на скамейку по другую сторону аллеи, я сразу обратил на нее внимание. На ней было длинное кашемировое пальто и кожаные остроносые сапожки, тонкую шею обнимал нежно-шелковый шарф. Темно-русые волосы были зачесаны назад и собраны.

Я внимательно рассматривал ее, и с каждой секундой она мне нравилась все больше. Она выглядела элегантно, даже немного надменно. Так выглядит женщина, знающая, что она красива: держится холодно и непринужденно. Как правило, за ее видимой холодностью скрывается трепетное, пугливое существо. Нежная женская слабость всегда прячется за зеркалом четко очерченных губ, длинно выкрашенных ресниц и умным выражением лица.

Вдруг она встала и быстро пошла прочь, будто ее что-то рассердило. Поколебавшись некоторое время, я двинулся за ней. Когда мы поравнялись, она резко остановилась:

– Вы преследуете меня?

– Да! – улыбнувшись, ответил я.

– Зачем же? – недоуменно, но, тоже улыбаясь мягкими губами, спросила она.

– Я вас люблю! – торжественно заявил я.

Засмеявшись странно-игривым, наигранным смехом, она сказала, что так быстро влюбиться нельзя. Глаза ее в этот момент заиграли влагой на свету уже холодеющего солнца. Ее звали Вера.