Звезда Гаада

— Гаад, отдохни немного. Ты уже шестой день тут сидишь, — человеческий парень подошёл к хранителю, легонько пихнул в бок кулаком.

Шестой?.. Даже так?..

— Я не могу к ней пробиться! — с отчаянием произнёс Гаад, — Внутри неё жуткий хаос. В теле, в душе, в чувствах! Кажется, он пронизывает её прошлое, бушует в настоящем и, наверное, может лишить её будущего! Я пытаюсь восстановить Равновесие, забрав часть её Тьмы или прибавив, но ничего не выходит. Она не пускает к себе мою силу и не отдаёт излишки своей, хотя они и причиняют ей много страданий.

Карст вздохнул и тихо спросил:

— Может, позовёшь Неёлу? Возможно, у Карии нехватка или избыток Света.

— Нет, не хочу, — отрезал Гаад, — Жене Белика необходимо поддерживать своё Равновесие для рождения здорового ребёнка.

Понятно. Шанс на спасение у меня есть. Но та женщина ему дороже, чем я. Блин, это даже досадно, когда выбирают между твоей жизнью и чужой!

— А если… — Карст вдруг сжал его плечо, — Если мы потеряем эту хранительницу?!

— Я не знаю, что мне делать. Правда, не знаю… — Гаад опустил мою руку на одеяло, и устало закрыл глаза.

— Поешь, я твой любимый пирог приготовил, — прислужник его легонько похлопал по правому плечу, подмигнул, когда хранитель поднял взгляд на него, — Может, придумаешь что-нибудь, когда насытишься.

С большим трудом парню удалось заставить Гаада подняться: он его и тащил, и тыкал кулаком, и щипал, а под конец вообще кресло из-под Старейшины чернокрылых выдернул, внезапно. И тот пятой точкой об пол приложился. Вскочил, зарычав, покачнулся. Застонал от боли. И устоять смог только из-за чёрных крыльев. Взмахивал ими быстро, нервно. Сам стоял нетвёрдо. Лицо у парня перекосилось от боли, в глазах слёзы показались.

— Что с тобой?! — испугался Карст, — Ты… Тьмы перебрал?!

Э… А разве чернокрылые могут перебрать Тьмы?..

Гаад покачнулся. Карст успел подскочить, локоть его сжать, удерживая.

— Ноги… затекли! — отчаянно выдохнул чернокрылый, — Я их вообще не чувствую… будто не мои, — опять лицо его исказилось от боли, — О, как больно!

— Понятно, — грустно выдохнул его повар, — Ты из-за неё столько на одном месте просидел.

Так… Гаад даже не сдвинулся ни разу? Боялся, что совсем умру, если меня отпустить?.. Надо же… Он… заботился обо мне? Нет, дура, это он всё устроил! Это всё случилось из-за него! Он притащил тебя сюда! Он тебе не давал ни поесть, ни отдохнуть! Во всём виноват он сам. И пусть он как следует помучается!

Гаад ещё долго стоял, вцепившись в рубашку друга. Кажется, он всё-таки другом его считал? Или просто прислужником?

Я сдвинулась, стоя в кровати, проходя через неё и смотря ему в лицо. Смотрела, как он мучается, и испытывала злорадную какую-то радость.

Только… он сам был такой слабый сейчас! Глаза отчаянные… лицо от боли перекосило — сейчас кровь отчаянно по его сосудам рвалась, чтобы омыть изнутри онемевшее тело, долго прибывавшее согнутым. Если просто пересидишь, немного, уже неприятно покалывает, а он так несколько дней возле меня просидел. Возле меня… Эй, придурошная, тебе, что ли, совестно?! Он тебя мучил! Он!!!

Чуть погодя, тяжело дышавший Гаад выпустил рубашку рыжего. И осторожно его оттолкнул, мягко. Крылья ещё долго не убирал свои, большие, роскошные, чёрные… медленно наклонялся, руками двигал, немного приседал… так и эдак разминался…

— Может, позвать кого? — заботливо спросил Карст, которому в тягость было смотреть, как его хозяин мучается.

Или, всё-таки… не хозяин? Может, Карст считал его своим другом?.. Блин, а мне-то какое дело до них?!

— Нет, — тихо выдохнул Гаад, — не надо. Я сам справлюсь.

Так он разминался понемногу. И потом вообще из комнаты ушёл. Точнее, пошёл, убрав как-то крылья. Но у порога почти покачнулся. Карст не успел его подхватить. Но Гаад устоял сам: вызвав свои крылья, судорожно ими взмахнув, он всё-таки удержал равновесие. И, тяжело вздохнув, вышел из комнаты в коридор. Медленно спускался — шаги были тихие, мягкие, осторожные.

Карст задержался в комнате, задумчиво смотря ему вслед. Потом опять к кровати подошёл.

— Слушай, Кария, — тихо произнёс повар главного злыдня, смотря на моё безучастное тело, — А тебе самой не хочется вернуться?

С чего бы? Куда? К кому?..

Часть 1.13

Я ненавижу лечиться и ненавижу болеть! Выбросить бы тот жуткий кусок прошлого, который вспоминаю с таким содроганием! Но… Может, не стоит? Вдруг вместе с ним я выкину и часть себя?..

Как-то одноклассница притащила какой-то мяч или шар и попросила всех его надуть. Девчонки пытались, но быстро бросали. Что-то дёрнуло меня попробовать. Жуть. Такая толстая резина! Или из чего эта дрянь была сделана? Но благодаря упорству я смогла его надуть, пусть и не целиком, но больше, чем остальные…

Стою у окна, прижимаясь щекой к стеклу. День за днём одна и та же картина: люди куда-то идут. Спешат в основном. Куда-то идут взрослые и дети. Утром родители уходят на работу. А возвращаются вечером. По утрам приходят учителя, но не каждый день. Потом и они уходят.

Приходят…

Уходят…

Приходят…

Уходят…

В книгах картинки давно уже мёртвых или никогда не живших людей.

Люди за окном спешат, спешат. Кажется, им есть куда спешить. Им есть, ради чего жить.

А у меня нет ничего. У меня ничего не осталось.

День за днём я подхожу к окну и. прислоняясь к нему лбом или щекой, смотрю наружу, на улицу, на людей, спешащих опять. Куда они идут? Куда они уходят?..

Кажется, у них есть жизнь… Не у меня…

Летом стекло горячее, и солнечный свет бьёт в лицо…

Зимой и поздней осенью оно холодное, холодит тело. Мне становится холодно, и я зябко кутаюсь в плед или начинаю растирать плечи и предплечья ладонями…

Весной до меня долетает запах цветов. Редко. Только когда очень сильный ветер подует. Мы живём далеко. Иногда я чувствую запах сирени. Иногда, пока ещё чёрный асфальт не укроет тёплой нежной белой крошкой, а чувствую терпкий аромат черёмухи…

Я стою у окна и смотрю туда, наружу. На тех. У кого есть какая-то жизнь. На пары, на пробегающих детей. На друзей постарше, но ещё молодых…

Когда-то я ходила в школу. Я тогда была самой обычной. Вроде. Вроде даже у меня были друзья. Мы болтали. Я завидовала девочкам, которые приходили, покрасив ногти, а мне это дома запрещали. Розовый тусклый лак… перламутровый белый… Перламутровый рыжий, в основе тускло-розовый, блёклый, тёмно-розовый… вроде ничего особенного, но я почему-то им завидовала.

Но эти друзья очень вскоре забыли меня, когда я ушла из обычной школы и перешла в школу с домашним обучением.

Не звонили мне.

Не заходили.

Если они так быстро смогли забыть обо мне, разве ж это были друзья?..

Друзей у меня никогда не было. И это было очень больно. Даже по улице, когда выходила, я шла одна. А одиноких почти не встречалось. Все шли со всеми. Все шли с кем-то, кроме меня…

Но меня редко одну выпускали, боялись, что меня обидят, что мне вдруг станет плохо с сердцем, а их рядом не будет, а скорую никто не вызовет…

Я стою у окна и смотрю наружу. Одна.

Я в тюрьме. Будто я в тюрьме!

Просвета никогда не будет…

Гаад задумчиво остановился около опушки, уныло огляделся, выбрал клочок земли, свободный от деревьев, уселся около него, требовательно взмахнул рукой. И на земле около него появился маленький огненный ком. Под мрачным взором своего повелителя он разросся в огромное пламя.

Прошёл день, за ним проскользнула ночь, быстро и неминуемо: так песок убегает сквозь пальцы. Парень почти не двигался, только тогда, когда тело очень затекало, садился как-то иначе или устраивался полулёжа. Иногда он поднимал взгляд к небу, к трём одиноким тусклым звёздам: две из них сиротливо жались друг к другу посреди бескрайнего тусклого летнего неба, одна застряла с краю, почти над самыми кронами и жалобно поглядывала на те, которые были вдвоём. Первый раз увидев их, он долго не мог отвести от них взгляд, тяжело вздохнув, сказал: