Страница 94 из 118
— Ты говоришь, как настоящий демон, — с сомнением заметил Уильям. — Критикуешь слово Божье, моральные принципы…
Кроули рассмеялся.
— Моральные принципы — самая непостоянная вещь в мире, — фыркнул он. — Было время, когда можно было продавать своих детей в рабство, спать с собственными дочерьми, держать наложниц и побивать камнями любого, кто тебе не понравился. Было время, когда грех, которого ты так боишься, считался мелким проступком. Все эти моральные принципы — это правила, созданные только для того, чтобы у вас было побольше запретов, чтобы, как ни крутись, ты не мог оставаться безгрешным. А значит, чтобы ты всё равно был виновен — и со всех ног бежал в церковь, чтобы покаяться. Нам, туда, — Кроули показал пальцем вниз — каждые сто лет сверху спускают поправки — что вам, людям, теперь стало нельзя и чем вас нужно совращать. Эти правила ничего не стоят, — снисходительно сказал он.
— Но это же непростительно… — пробормотал Уильям.
— Знаешь, что непростительно? — разозлился Кроули. — Когда священник растлевает ребёнка. Когда старик замерзает на улице, а люди проходят мимо. Когда хозяйка выгоняет из дома горничную, которую изнасиловал её муж. Вот что непростительно — но даже такие грехи люди как-то отмаливают. А ты говоришь мне про секс? От которого никому нет вреда?
Уильям молчал. Краснел, перебирая сцепленными пальцами, но молчал.
— Всё это дурацкие законы, которые придумали только затем, чтобы вы вечно чувствовали себя виноватыми, — сказал Кроули. — Я знал одного парня, он был сыном Бога. И я не помню, чтобы его волновало, кто с кем спит. Его волновало только, чтобы люди делали это по любви.
— Я… я не знаю, что и сказать, — признался Уильям.
— Ты создан по образу и подобию Бога, — вкрадчиво сказал Кроули, поднимаясь на ноги. Уильям растерянно поднял взгляд. — Неужели этот образ и это подобие — суть скверна, а не его дар вам, людям, чтобы вы во всей полноте познавали принадлежащий вам мир?..
— Я не знаю, — тихо сказал Уильям.
— Так давай покажу, — предложил Кроули — и протянул ему руку. — Чего тебе бояться? Падать ниже тебе уже некуда. Зато удовольствие получишь, — и он коротко усмехнулся.
Уильям покраснел так отчаянно, что его лицо потемнело.
— Хорошо, — он тряхнул головой. — Падать — так вместе.
Три года спустя
— Ты не пойдёшь, — сказал Кроули.
— Тони, это не обсуждается.
Уильям свернул рубашку, отправил её в чемодан. Положил рядом свёрнутые в улитку носки.
— Ещё как обсуждается! — Кроули взмахнул рукой, и чемодан захлопнулся, едва не прищемив Уильяму пальцы. — Ты не будешь ввязываться в эту глупую войну!
— Это не глупая война.
— Все войны — глупые!
— Тони, — сказал Уильям ласковым тоном, каким он обычно разговаривал с Эдвардом, когда тот упрямился. — Я уже записался добровольцем.
— Не обсудив это со мной?!
— Прости, но здесь нечего обсуждать.
— Вот так, да? — Кроули скрестил руки на груди, расставил ноги.
Он был в ярости. И ему было страшно. Война — он не собирался отпускать Уильяма на войну. Для одного маленького человека это слишком опасно. Англия без него как-нибудь обойдётся, а вот Кроули — вряд ли.
— Ты собираешься меня оставить. Да?
— Нет, — всё тем же тоном сказал Уильям. — Я собираюсь вернуться к тебе.
— С войны очень часто не возвращаются! Люди там гибнут!
— Вот именно, Тони. — Уильям выпрямился, посмотрел ему прямо в глаза. — Люди там гибнут. А я врач. Я очень люблю тебя, — твёрдо сказал он, — но свою страну я люблю больше. Сейчас я нужен ей. Нужнее, чем тебе.
Кроули скривился. Как же он устал это слышать. Как же он надеялся, что хотя бы Уильям окажется не таким принципиальным. Но нет. Нет. И этот собирался пойти по той же дороге.
— Ты не пойдёшь.
— Тони, прошу.
— Я могу заставить тебя остаться, — зло пригрозил Кроули. — Ты это знаешь.
— Можешь, — согласился Уильям. — Так заставь. Лиши воли. Потому что никаким другим путём ты меня не удержишь.
Кроули смотрел на него, стиснув зубы. Уильям вновь открыл чемодан и продолжал собирать вещи.
— Ты не знаешь, что такое война, — наконец сказал Кроули. — Это страшно.
— Именно поэтому я там нужен, — ответил Уильям. — Я не собираюсь ни с кем сражаться. Я не буду держать винтовку в руках. Но там нужны люди, которые будут спасать раненых — чтобы как можно больше солдат вернулись домой, к тем, кто их ждёт.
Кроули подождал. Помолчал.
— Я не хочу тебя отпускать, — негромко сказал он.
— Ты не можешь меня остановить, — так же тихо ответил Уильям.
Кроули потёр лоб. Опустил руку.
— Значит, тебе там не помешает демон-хранитель, — обречённо сказал он.
Уильям улыбнулся — благодарно, понимающе. Шагнул к нему — но Кроули отступил. Развернулся, вышел из комнаты.
Полгода спустя
Дождь лил неделю, исхлестав пространство между британскими и немецкими укреплениями. Ландшафт утратил цвета. Они все исчезли, орудийный огонь превратил их в буро-коричневое месиво, расползшееся по холмам и долинам.
Сейчас над позициями стояла тишина.
Сегодня британцы заняли деревню Гиймон — от неё за недели обстрела остались лишь груды камней, бревен и мусора. На картах британского штаба она и вовсе была обозначена не как деревня, а как важная позиция, которую необходимо занять. И даже не ради того, чтобы прорвать оборону немцев — а ради пространства для маневра.
Траншеи заполнились водой, доски, проложенные по ним, хлюпали под ногами. Одна из траншей пролегала через лес. Солнечные блики играли на вялой листве поваленных деревьев, похожих на исполинские вязанки хвороста. Траншея тянулась мимо них, дальше, пересекала разрушенную деревню.
Это трудно было описать простыми словами. Разорение, опустошение, уничтожение — вот что это было такое. Из земли торчали балки, хвосты колючей проволоки и перевитого железа. Бывшие когда-то зелёными, поля встали дыбом, будто внезапно застывшее, бушующее грязное море.
Чтобы попасть куда-нибудь, приходится двигаться зигзагами по пересечённой местности, обходить тысячи воронок, перескакивать через линии окопов и перелезать через ряды обрывков колючей проволоки. На старых позициях всюду были рассыпаны стреляные пулемётные гильзы. Они устилали землю сплошным покровом, тихо звенели, потревоженные, если на них наступить. В брошенных развалинах сновали крысы.
Кроули выбрался из траншеи. Чтобы срезать путь до полевого госпиталя, через дыру в стене зашёл в школу.
В разрушенных школьных классах, заваленных соломой и превращенных в грязные стойла, грудились парты — как испуганное стадо животных, разбредшихся кто куда. Черная доска была опрокинута на учительскую кафедру, тетрадки, хрестоматии, карандаши и мел валялись по углам и оконным нишам.
На одной из парт сидели два молодых человека в форме младших офицеров. Один, рыжий, с британскими знаками различия, другой, черноволосый — с американскими. Кроули махнул им рукой.
— Двенадцатая, — сказал рыжий, раскрывая портсигар.
— Меркантильный говнюк, — беззлобно отозвался американец и вытянул сигарету, потом полез в карман за спичками.
— Тринадцать — мое счастливое число, — сказал Кроули, остановившись рядом с ними.
Рыжий протянул ему портсигар, кивнул, предлагая угоститься. Кроули взял одну, благодарно кивнул в ответ.
Передвижной полевой госпиталь занимал уцелевший дом. Его почистили, подлатали на скорую руку — и развернули импровизированный лазарет. Во дворе стояли двухколесные санитарные повозки с красным крестом на брезенте, запряженные лошадьми, и два автомобиля. Медсёстры — тихие, домашние девушки, которые прежде жили в пригороде в украшенных ситцем гостиных, теперь сновали между ранеными — терпеливыми людьми с рваными, искореженными телами. Мимо Кроули кого-то пронесли на носилках — голова и плечи укрыты куском брезента, красные брюки скрыты под синей шинелью.
Уильям был занят ранеными — извлекал из них пули, осколки гранат, куски одежды, камни, деревяшки, гильзы, остатки снаряжения. Иногда — фрагменты тел других людей. Свободные минуты у него были наперечёт, перекинувшись с Кроули всего парой слов, он ушёл в операционную.