Страница 25 из 118
Кроули сполз в кресле пониже, расставил локти на подлокотниках и сцепил пальцы. Ему хотелось бы верить Лоренцо, но он слишком хорошо знал, как Небеса не любят вольнодумства.
— Ты задаёшь очень много вопросов, — буркнул он.
— Кардьере, — Лоренцо окликнул лютниста, который сидел возле окна и меланхолично перебирал струны. — Сыграй нам что-нибудь весёлое, чтобы развеять его грусть. И пусть принесут вина. Вино всегда помогает.
Кроули думал об Азирафеле и понимал, что эту грусть никто не развеет.
К нему приблизился Микеланджело, успевший стереть с лица краску. Он устроился на подушке на полу рядом с Кроули, задрал голову, так что его шапочка съехала с гладких волос и упала. Кроули, расположившись поудобнее и вытянув ноги, подхватил с блюда горсть орехов.
— Под стеной Санта-Мария-Новелла лежит кусок мрамора, — вполголоса сказал Микеланджело. — Мастер Доменико хотел сделать из него статую для капеллы Торнабуони, но нашёл в мраморе красные прожилки и отказался. Я могу забрать камень себе.
— И что ты с ним сделаешь? — спросил Кроули, щёлкая орехи и отправляя их в рот.
— Я хочу вырезать скульптуру, — сказал юноша. — Но мне не хватает только одного.
— Чего же?
— Модели, — взволнованным шёпотом ответил тот. — Мастер Кроули, ты не согласишься позировать для меня?
Кроули перевёл взгляд на юношу. Микеланджело смотрел на него горящими глазами. В них было обожание, но не плотская юношеская влюблённость — он смотрел на Кроули с жадностью творца, чьими глазами смотрит муза.
— Если ты просишь, — пробормотал Кроули.
— Очень прошу!
— Кого ты хочешь создать? — отвлечённо спросил Кроули.
— Нарцисса, — сказал Микеланджело.
Нарцисса… безумца, влюблённого в своё отражение.
Кроули подумал, что они с Азирафелем тоже отражения друг друга. Он тоже не может обладать ангелом, может только вечно стремиться к нему, но стоит коснуться — зеркало разбивается, круги по воде уничтожают лицо напротив, остаются лишь волны… можно смотреть, но касаться — нельзя.
А если ему однажды суждено умереть, если однажды он умрёт, если так и будет, и вряд ли это произойдёт на руках у Азирафеля (хотя хотелось бы) — не лучше ли, чтобы в мире осталось о нём какое-то напоминание?.. Скульптура. Пусть останется мрамор, пусть останется сувенир.
II
Узнать Азирафеля было легко. Мало кто во Флоренции предпочитал одеваться в белое — люди любили яркие краски. Азирафель же оставался верен себе: светлый бархат, белая парча с золотым шитьём, матовый лён нижней рубашки, искусно выпущенный в прорези рукавов, модный короткий плащ — ангел казался ожившим мраморным изваянием. Неудивительно, что к нему так и притянуло Микеланджело — гениальный мальчишка крутился возле ангела, восторженно разглядывая его.
Кроули не слышал, о чём они говорят — он любовался ими с верхнего балкона виллы, стоя в тени за колонной, прислонившись к ней горячим виском. Микеланджело о чём-то рассказывал, жестикулируя, потом его кто-то позвал — кажется, Полициано. Он был учителем сына Лоренцо, а свободное время посвящал обучению других молодых людей, которых на вилле было предостаточно — Лоренцо собрал здесь целую стайку молодых художников, скульпторов, музыкантов, и Полициано находил время для каждого, чтобы отвести в укромный уголок и рассказать занимательную историю.
Азирафель огляделся, всё ещё улыбаясь после встречи с юношей, будто искал, куда бы ему направиться, чтобы осмотреть местные красоты. Потом, заложив руки за спину, отправился в сад.
Кроули сел на скамью под перилами, положил на них руки, упёрся подбородком в кулак. С высокого балкона было отлично видно, как Азирафель неспешно прохаживается по дорожкам, останавливаясь, разглядывая местные чудеса — изящные фонтаны, искусно постриженные кусты, роскошные клумбы. Прогуливаясь без особенной цели, он добрался до края сада — и встал, как вкопанный.
Он увидел Нарцисса.
Медичи не захотел расставаться со статуей и поместил её в саду, приказав специально для неё выкопать маленький пруд и посадить там кувшинки. Мраморный Нарцисс лежал над водной гладью почти без постамента, смотрелся в своё отражение. Склонясь над водой, тянулся пальцами к её глади — и не смел её тронуть. Вся его поза была выражением жажды и отчаяния. Раскрытые пальцы, казалось, подрагивали от желания окунуться в воду, прикоснуться к лицу, которое он видел там. Напряжённый острый локоть, замерев в воздухе, удерживал руку от рывка. Длинные волосы, рассыпаясь с плеч, завитками касались воды, от них расходились круги. Обнажённое тело замерло в неудобной неустойчивой позе, изогнувшись над водой, опираясь лишь на бедро и локоть второй руки. На лице была тревога и разочарование. Из раскрытых губ, казалось, сейчас раздастся вопрос — кто ты, как тебя зовут?..
Портретное сходство было условным, но узнать модель было легко. Микеланджело лишь немного смягчил черты лица Кроули, придав им античную гладкость. Розоватый мрамор сиял, рыжие блики в волосах казались реальными. От скульптуры трудно было оторвать взгляд — это была прекрасная работа.
Когда Кроули увидел её впервые, он смотрел, заворожённый таким мастерством, и со странной смесью восхищения и зависти думал, как ему лестно быть причастным к созданию таких вещей — хотя бы тем, что он служит для них вдохновением. Он не мог создавать сам, но он мог быть хотя бы натурщиком. И это, всё же, было счастливое осознание. Пройдёт время, умрут те, кто знал его, и никто уже не узнает его в этом юноше — но скульптура останется и проживёт века, а вместе с ней — имя мастера. Это было одновременно сладостное и горькое чувство — видеть, что человек способен творить, создавать красоту из камня, из глины, из полотна и красок, из всего, что может взять в руки.
В Эдеме они не умели. В Эдеме они были забавными животными — симпатичными, доверчивыми, славными. А теперь они выросли. Научились убивать — и научились творить. Может быть, думал Кроули, одно без другого невозможно. Может быть, способность разрушать не существует без возможности созидать. И люди занимаются и тем и другим — гениальные убийцы рождаются так же часто, как гениальные художники, и каждый занимается своим ремеслом. В людях соединилась природа добра и зла — а в демонах, равно как и в ангелах, была лишь половина.
Может, поэтому его так тянуло к Азирафелю — ощущение своей ущербности, незавершённости, рядом с ним становилось как будто слабее. Чувствовал ли рядом с ним это же Азирафель?.. Завидовал ли он людям?.. Хоть иногда?..
Кроули никогда не завидовал — до тех пор, пока не попал в дом Лоренцо Медичи, прозванного Великолепным.
Он был не особенно молод и не сильно здоров, этот могущественный правитель Флоренции. Но его имя — Кроули точно знал — останется в вечности. Лоренцо покровительствовал всем искусствам, которые только изобрёл человек. Он собирал возле себя таланты и позволял им делать всё, к чему лежит их душа. Он считал красоту способом познания Бога — и Кроули иногда со странным трепетом думал, что этот человек не так уж неправ.
Он обожал жизнь. Он не был гением сам, но ему хватало величия не завидовать тем, кто талантливее его — а помогать им раскрыться, как солнце раскрывает бутоны цветов. Он был щедр, остроумен, жаден до знаний. Он был некрасив — но как же красива была его душа, сколько красоты он видел вокруг себя — и сколько делал, чтобы её умножить.
В нём было что-то великое. Кроули впервые чувствовал этот странный трепет перед человеком. В Лоренцо, казалось, есть тот самый божественный свет, который всегда жёг глаза Кроули — но, заключённый в человека, он сиял, а не обжигал. К нему можно было прикоснуться, и он не убивал, не причинял страданий — он грел.
Человеческое — вот что делало его таким. Человеческое начало. Люди были не ангелы и не демоны, они были… люди. И сейчас, спустя столько тысяч лет, Кроули наконец видел, к чему привела его шутка с яблоком.
К Лоренцо. К Микеланджело. К Да Винчи и Боттичелли.
Он спустился с балкона, чтобы пойти поздороваться с Азирафелем. Он думал, небрежно появившись у него из-за плеча, по традиции сказать своё «Привет, Азирафель!» — но что-то заставило его замедлить шаг. Он остановился, не дойдя до ангела.