Поскольку я живу

Теперь его музыка была с ней всегда, в ее плеере и в ее телефоне. Но в тот самый первый вечер Поля не понимала, зачем это сделала, хотела бы понимать, и не понимала. Но раз за разом прослушивая записи Ваниного голоса и то, о чем он пел все это время, будто бы заново знакомилась с ним, замещая картинкой того, каким он стал, ту, каким она его помнила. И неожиданно сознавала – это один и тот же человек. Человек, вышедший сырым декабрьским утром из ее квартиры, чтобы больше уже не вернуться. И не подозревавший об этом.

Сейчас декабрь был иной. Совсем не похожий на тот, удушающе влажный и одновременно промозглый. Другой город. Другие заботы. Другой ритм жизни.

А еще здесь шел снег, пробираясь под полы ее пальто, жаля лицо и слепя глаза. Снежная королева в плену у стихии сердилась и втайне восхищалась. Снег – это красиво. Для нее все началось с такой же самой метели, когда все кругом раскрасилось белым и сизым в вечерних сумерках.

По пути на Оболонь Полька заехала в свой любимый кофейный домик – у нее совсем закончился кофе, а начинать год без любимого напитка, по ее стойкому убеждению, было отвратительной приметой.

Привычно перебросившись парой слов с девчонкой за прилавком, она, пока ей мололи ее зерна, подобранные так, как она любила, устроилась в своем любимом уголку, где ее никто не видел, а сама при этом видела всех, и стала разглядывать входящих и выходящих посетителей этого крошечного заведения. Сегодня у Полины будет пакет из смеси Бразилии, Коста-Рики и Никарагуа. Влажной обработки и легкой прожарки. А еще засахаренный имбирь и пара символических золотых шаров, прилепленных к люстре. Лёнька встречает Новый год с отцом. Все эти украшательства, как и любые лишние телодвижения, ради себя любимой давно уже ни к чему.

Все, что будет у нее, – обязательный звонок матери и бокал шампанского в полночь.

Впрочем, это еще через неделю. Так далеко Полина жизнь больше не планировала – раз обожглась, не понравилось, нахрен.

Временами ей казалось, что все ее тело – это один сплошной ожог. Но травмированная кожа давно уже должна была зарасти, пусть уродливыми шрамами, пусть искривленными расплавленными очертаниями прежде четких линий. Пусть. Почему же ее – не заживала? Почему ей каждый день больно? Легче не становится, она просто привыкает к этому своему состоянию.

Иногда боль так пронзительна и так беспощадна, что нестерпимо хочется выкричать ее из себя, как если бы это было возможно. У нее до сих пор не нашлось средств борьбы с ней, кроме как игнорировать пораженное место. Но как игнорировать, когда поражена вся, от макушки до пяток?

Поля набрала мамин номер на исходе первой недели после того, как Ванины песни попали к ней в плэйлист. У нее был только один вопрос, который она хотела задать – так вышло, что никого не осталось, кто еще мог бы ответить.

Она не ждала привычной болтовни ни о чем – со времени их последней встречи Зорина-старшая, как и Полина, бродила по мелководью, опасаясь ступать на зыбкую почву их общего прошлого. По какому-то взаимному молчаливому согласию и мать, и дочь никогда не касались темы ее происхождения. Полька даже про письмо Ивана с результатами теста так и не рассказала. Сначала слишком злилась, потом, как ей показалось, оно перестало иметь значение.

А в тот вечер в начале октября ее повело. И вместо совсем нестрашных, безболезненных вопросов о том, как погода да как здоровье, она спросила страшное и болючее: «Что с ним было, когда он узнал? Ты же видела, да? Что с ним было тогда?»

Но она оказалась совсем не готова услышать ответ. В этом ответе больше не было избалованного капризного мальчика-мажора, поцелованного богом. В нем был двадцатилетний паренек, потерявший сознание от шока прямо на улице, лежащий под уколом успокоительного в квартире своего отца, потребовавший никогда и ничего не рассказывать ей, Полине. В ту, самую первую ночь, когда она сидела, завернувшись в одеяло в своей комнате, и не понимала, куда он мог так внезапно исчезнуть, перестав отвечать на звонки.

Он пытался защитить ее мир? Дать ему устоять? Тогда как его уже был разрушен до основания? 

Полина бродила кругами над полученной информацией, тщась вникнуть в ее смысл. Иногда ей казалось, что еще немного, и она обязательно во всем разберется. Но как разобраться в том, что этот самый паренек предал ее? Ведь как ни крути, все, что он сделал, было предательством. Его и ее, их общего прошлого, того, что было у них на двоих, того, что она вопреки желаниям пять лет хранила в себе.

Не к месту вспоминала рассказ Фурсова и… злилась еще больше: он не только ее измучил, он самого себя чуть не отправил на тот свет!

Полина снова стала плохо спать, подчас не в силах уснуть, а подчас просыпаясь среди ночи, когда в ее голове раздавался голос Влада: «Два года назад я нашел Ваньку в подъезде его дома на полу в собственной блевотине и без признаков жизни».

От этого неизменно холодело в груди, и она чувствовала, что это даже не паника. Это накатывающий бешеной волной ужас, от которого липким потом покрывается тело и леденеют ладони. Два года назад. Два года. Два года его могло не быть, и тогда она вообще не узнала бы его правды. Его, а не материну или Дмитрия Ивановича Мирошниченко.

Но готова ли она сейчас узнавать?

К утру Полька сбрасывала наваждение и, зарядившись кофе, мнимо придающего ей бодрости, окуналась в круговерть собственных дней. Репетиции. Вечерние концерты. Редкие встречи с Лёлькой, немного более частые – с Петькой Олешко, потому что никто работу не отменял, а они по-прежнему катались. Неожиданное предложение от Марины Таранич – она хотела стать ее агентом. И свой сдержанный отказ. Ей и без того было чем заняться. Вышедшие на нее представители Эльбской филармонии. Сомнения. Сомнения. Обязательные ежедневные прогулки с Лёнькой, на которые она каким-то немыслимым образом выкраивала часы в своем бешеном расписании. И понимание, что только он удерживает ее наплаву. Иначе давно уже ушла бы на дно.

Но в ноябре сын уехал к отцу, а она снова осталась одна.

И в первый же день своего вновь обретенного одиночества сунулась в Инстаграм, на официальную страничку «Меты». Посты там были более-менее регулярны, но основная информация заключалась в том, что группа приостановила гастрольную деятельность. О записи какого бы то ни было альбома тоже речи не шло. Все это подавалось под соусом творческого отпуска и в сопровождении рекламы галереи, открытой… хоспадибожтымой!.. Кормилиным!

Чем занимались остальные ребята, по фотографиям определить было трудно. Там и без того все вперемешку. Фото со старых репетиций, на некоторых была сама Полька. Фото с концерта в «Олимпийском». И там уже ее было не меньше, чем Ваньки. Даже кадр, на котором они оказались вместе, наличествовал. Этот волчок носился вокруг нее, как угорелый, как тогда в Затоке. Но она заставила себя отключить рецепторы, неизменно встававшие на дыбы, когда он оказывался в непосредственной близости. Это просто работа. Он всего лишь работает. Работа у него такая. Лицедей.

Ее самовнушение даже иногда срабатывало, но ровно до тех пор, пока не вспоминала то, что знала и раньше: на сцене Иван себя отпускал. Стоп-краны ему срывало. Ровно так же, как и ей, когда она оказывалась за клавишами.

Среди снимков, опубликованных в Инсте, нашелся и один, который все же прояснял, куда делся Ванька, почему тот, кто всегда готов был ей объяснять «долго и сложно», вот уже два месяца как куда-то запропастился.

Все оказалось не долго и не сложно. Он уехал в Торонто, в свою консерваторию, доучиваться. Об этом сообщалось под фото, на котором Иван позировал на фоне набережной Онтарио. Стоял, опершись на парапет, в своей трилби, в которой иногда рассекал по Киеву, в светло-голубой рубашке с закатанными рукавами, обнажавшими красивые крепкие руки в темном узоре татуировок, бородатый и широко улыбающийся. Загорелый – когда успел только? В августе казался бледным, как смерть. Из-за нее? Из-за нее ли? Сколько можно уже сомневаться?