Зеленая кровь

- Александр Валерьевич, кривая капнографа ползет вниз. Уже два с половиной процента...

- Как себя чувствуют испытатели? - Я еще не проснулся, я еще не понял, о чем мне говорит перевернутая "вверх ногами" телефонная трубка.

- Спят. Пульс и дыхание в норме.

Глава четвертая Путь решения

На девятые сутки к гермокамере подсоединили фитотрон. Выждав минут пятнадцать, пока они освоятся со своим "огородом", с расширением жилплощади и с ослепительным солнечным светом ксеноновых ламп, я вызвал на связь Михаила - меня интересовала психологическая реакция членов экипажа.

- Слушай, Саша, ребята с ума посходили! Жрут лук, сельдерей, колосья пшеницы жуют! Едва оттащил их от грядок. Мы решили загорать - такой свет! Как будто на юге - понимаешь?

- Понимаю.

- Нет, ни черта ты не понимаешь, старик. Знаешь, как пахнут листья салата? Духами! - выкрикнул он.

Опять его понесло... Лицедей! А как критиковал всю эту нашу систему жизнеобеспечения. "Тульский самовар на атомном реакторе..."

Мы встретились тогда случайно - как-то под праздники, на проспекте.

"Послушай, старик, это о вашей работе писала "Космическая медицина"? В последнем номере".

"О нашей".

"Молодцы. Я бы хотел поработать с вами - дело архиинтересное. Важное. Ради такого дела стоит жить. Жаль только, Циолковского вы поняли превратно".

"То есть как это превратно?"

"Ну, может, я не так выразился... - Он задумался. - Если уж вы решили переделать физиологию человека... Что ж тогда так робко, по-школярски? Усмехнулся. - Знаешь, что вы делаете? К атомному реактору пытаетесь приделать тульский самовар. Для охлаждения..."

"Ну, знаешь ли! - возмутился я. Этот его тон... - Мы решаем техническую задачу".

"Вот именно: сугубо биолого-медицинскую задачу".

Он нахмурился, брови сбежались к переносице.

"Циолковского вы, конечно, извратили. Да и профессор Скорик... Он же имел в виду совсем другое".

Я редко выхожу из себя - таков уж характер. Но на этот раз... Ладно, Циолковского мы, возможно, и извратили - Циолковский жил на заре туманной юности, а сейчас о космосе не говорят, а летают там. Допустим. Но профессор Скорик! Да он же сам был нашим научным руководителем!

"Не кипятись, - остановил меня Михаил. - Я знаю, что он был вашим руководителем. Но на какой стадии? Что вы тогда имели, когда он был вашим руководителем? Бокс, газоанализаторы и сотни вопросов без особой надежды получить хотя бы на один из них исчерпывающий ответ. А сейчас вы уже, я знаю, отрабатываете практически полную систему жизнеобеспечения. С тремя метаболическими кругами. Так?"

Да, он был неплохо осведомлен о наших работах. "И, выходит, отрабатываем совсем не ту систему?" Ирония прорвалась невольно. Но он даже не заметил моей иронии.

"Я уже тебе сказал..."

"Тульский самовар на атомном реакторе?"

Михаил кивнул - именно так.

"И ты тем не менее хотел бы работать у нас?"

Он глянул на меня... Что он знает такое, что дает ему право глядеть вот так?

- Как самочувствие?

- Какое там самочувствие! Праздник. Как сказал Пушкин - мороз и солнце... Да нет, зарапортовался - какой там мороз!

- Экклезиаст сказал лучше: "Сладок свет и приятно для глаз видеть солнце".

Я тоже лицедействовал - в тон ему.

- Правильно. Молодец твой Экклезиаст.

- Все. Выполняйте программу. Время для связи я исчерпал.

- Какая к черту программа! У нас праздник - загораем! Понесло!

- Ладно, ладно. О программе все же не забывай.

И у нас был праздник. Биохимический анализ крови, переданный Михаилом через шлюз (ох, и ругался же Боданцев, когда я настоял вскрыть шлюз!), показал: "п-аш" крови у всех трех испытателей почти в норме. Ацидоз компенсировался. По этому поводу Тая наконец согласилась поехать в загс.

Мы поехали днем - подали заявление. Потом зашли в ресторан и отметили наше первое семейное торжество бутылкой шампанского. Но шампанское на Таю подействовало плохо - на нее опять напали хандра и сомнения: а тот ли я, каким она меня знает? А тот ли, каким я знаю себя...

Что я мог ей на это сказать? "О себе узнаешь после смерти, - сказал однажды профессор Скорик. - Из уст окруживших твой гроб. И тогда поймешь, сколь справедливо утверждение: смерть страшна, но еще страшнее сознание, что ты никогда не умрешь". Что он этим хотел сказать? Так обожал двусмысленные мудрости!..

И вдруг;

- Почему же ты все-таки так плохо относишься к Хлебникову?

- Что? Я? С чего ты взяла? Такой поворот темы!

- Да ты ему завидуешь - теперь я в этом почти не сомневаюсь. Завидуешь его работоспособности, его инициативе, его преданности делу...

- Да, конечно, дело у него превыше всего... За спиной у профессора Скорика. А профессор умер - за спиной его имени... Думаешь, ему жаль было Сварога? Хлебникова не потрясет даже собственная смерть. Он и на смертном одре будет командовать.

- Какой же ты, однако...

В ее голосе обида, осуждение; я понимал, что зарвался, но... "Ты ему завидуешь". Никто не говорил мне большей гадости. Завидовать Хлебникову?! Даже при его работоспособности, инициативе, преданности делу... Да, конечно, дело, дело! Все под ноги ради этого самого дела.

- Ты не прав, Саша, - пыталась она остановить меня. - Вспомни, он месяца два ходил по институту потерянный...

- Вот именно. Потерянный. - Я с трудом удерживал себя, чтобы не сорваться на крик. - Потерял щит в лице профессора Скорика, который прикрывал его от всяких бед и критики; потерял таран в лице профессора Скорика, которым взламывал кабинеты президиума академии; потерял электронно-вычислительную машину, которая ему всегда, в любой момент выдавала точное решение. Все потерял. А выжил. Выкарабкался. Ать-два! Левой-правой! "Как нас учил глубокоуважаемый Андрей Михайлович..."

- Как ты его ненавидишь!

Такая тоска в голосе! А я... Не могу. Прорвало.

- Кого? Хлебникова? Нет. Не то слово... У тебя никогда не возникало такого чувства, что тебя обстругивают? Нет, наверное, - ты ведь непосредственного контакта с Хлебниковым не имеешь. А я - каждый день. Иду по вызову и уже знаю: сейчас я проведу в его кабинете минут двадцать и выйду облегченным. На грамм. Может, и на миллиграмм, но облегченным - точно. И никак не могу понять, что же я теряю в хлебниковском кабинете. Но ощущение именно такое: состругивают. Глаже я становлюсь, отполированный какой-то. Вот, бывают моменты, когда в тебе все против! нет, нельзя так! Внутри все бунтует, кипит, прости - материться хочется, а... Гладкий, отполированный. Качусь, куда приказано. И понимаешь, ничего, абсолютно ничего не могу с этим поделать. Раньше хоть с Боданцевым, с Руфиной цапался - может, и по пустякам, но огрызался! А теперь вот... Даже Руфина жалеть стала - такой я... обструганный.