Страница 32 из 48
Он опять раскричался - до кашля. А откашлявшись, продолжил более миролюбиво, даже грустно:
"Как мы все любим себя - ужасно. Боимся уронить себя, свою честь, свое имя паче чаяния не запятнать скандалом... Служим науке, а любим себя. А науке ведь наплевать, тысячу раз наплевать, кто вы такой - ей важен результат, некая сигма ваших научных поисков. Меня давно уже объявили приверженцем Козо-Полянского, пытаются, впрочем, это делали и по отношению к самому КозоПолянскому, противопоставить мои взгляды и труды эволюционному учению Дарвина... Какая чушь! Больно уж стали тихие, добропорядочные, с эдакой непоколебимой верой в непогрешимость авторитетов. Опровергайте! Но опровергайте новыми материалами, новыми фактами, новыми исследованиями. Я ведь зубастый, и я коечто знаю - только попробуйте подсунуть мне прошлогодний снег! Я вам такое устрою... Молчат. Вот что плохо - молчат. А в пустоте, знаете, не то... Нет точки опоры - вот что.
Но вернемся к вашей статье. Мое мнение вам ясно; макулатура. Употребите по назначению. Но можете послать в "Физиологию". Опубликуют. Может, даже похвалят. Очень даже может быть, что похвалят. Вы так старательно доказываете, что Франк прав... Это любят. Выбросьте все эти листки в мусорный ящик! Вон! Вон! Не потакайте невеждам! Не оглупляйте себя больше, чем надо! От вашего невежества, сердоболия и подхалимажа веет старческим маразмом!"
"Заберите". - Он отшвырнул от себя машинописные листки. Листки упали на пол, рассыпались, и я не знал, что делать. Пакостное такое чувство на душе пусть уж топчет до конца, ногами топчет. А он даже взглядом не удостоил что уж там говорить об извинении, - как я ползаю по полу и собираю свою "маразменную" статью, на подготовку которой потратил больше года - больше сотни опытов, бессонные ночи, мечты, надежды, диссертация, наконец. И самое обидное, что не цитировал я Франка, не копировал его. Просто так получилось - к такому выводу привели меня мои собственные эксперименты.
"Позвольте мне сослаться еще на одну литературную аналогию, откашлявшись, сказал он. - Паустовский, кажется, говорил: есть писатели, которые хотят быть безошибочными в процессе работы. Упаси бог сделать стилистическую ошибку! И в голову не приходит таким ревнителям стиля, что они обкрадывают не только себя - литературу тоже. Им и в голову не приходит, что ошибка ошибке рознь: когда ошибка идет от невежества, от безграмотности - это преступление. Но когда ошибки проистекают от таланта, то они неизбежно перерастают в достоинства. Вот вы, к моему глубокому огорчению, как раз и представляете собой классический образчик такого стилиста: все у вас правильно, все верно... Тошнит от вашей правильности. Идите!"
Такое презрение в этом "Идите!" Сгореть со стыда можно...
- Неужели ты никогда не замечал, как он на тебя смотрит?
- Замечал, как же. Такая убийственная ирония! Провалиться хотелось со стыда.
- Вот что ты замечал... А у меня всякий раз сердце сжималось: что, думаю, он в тебе ищет? Потерянный такой становился. Он любил тебя, Саша.
- Выдумала ты все, фантазии твои. Чего ради?
- Это и для меня загадка. Он и в самом деле с иронией говорил о тебе как об ученом... Вот Хлебников... Ради Хлебникова он готов был расшибиться. Однажды сказал: "Таюша, нам страшно повезло, что у нас есть Хлебников. Он, разумеется, талантами не блещет. Но вот ученый из него, нашего "суворовца", получится. Я рад, что у меня есть такой ученик. Он многого добьется, Тая, поверьте мне". А о тебе, Саша... "Пусть, - говорит, - работает, как умеет. Я ему не нужен - зачем ему электронная машина? Он сам знает, что ему нужно. Это редкий в наше время дар. Мир сейчас жесткий - весь из граней и углов. Нужно уметь ходить по острым углам. И не только ходить, но и подниматься вверх. Хлебников это умеет. Отлично умеет. Ему бы немного таланта... Это был бы ученый с мировым именем. Но что я смогу - все ему передам. Я знаю: у Хлебникова ничего не пропадет - все использует для дела. А вот Саше мне передать нечего..." Ты что-нибудь понимаешь?
- Не знаю... Кажется, немного понимаю. Я так отчетливо вдруг представил его... Его красный, толстый, покрытый капельками пота нос, отвислые щеки, выцветшие глаза. Глянешь в эти глаза... Словно ожог - такая ирония! А может, не только ирония? Да нет, он всех давил своим интеллектом - как прессом. Спорить с ним было невозможно. Да и разговаривать... Тая, пожалуй, только и могла с ним разговаривать, не обжигаясь.
- Понимаешь, Тая, он был настолько поглощен своей работой... Это ведь однобоко, верно? Мне кажется, Андрей Михайлович и в самом деле страдал от... От бездуховности, что ли.
- От бездуховности? Ты думаешь, что говоришь? Андрей Михайлович бездуховный человек? Тая отстранилась от меня. Глаза потемнели.
- Таюша, успокойся. Я совсем не это имел в виду. - Тая отступила к двери. - Андрей Михайлович был очень крупным ученым, но... Как бы тебе сказать поточнее... Он был философом, понимаешь? Он так или иначе пытался понять сущность человека. И чувствовал, что ему что-то не хватает. Ты говоришь, он искал. Вот это он и искал... чего в себе самом не находил. Но не во мне какая ерунда!
Тая была уже в двери. Так и уйдет?!
- Тая, давай не будем ссориться. Мы без конца с тобой ссоримся из-за Андрея Михайловича. Просто проклятье какое-то: умер, а все равно... во все вмешивается. Ты решила идти домой? Вот тебе ключ от дома.
Вложил в ее руку ключ от квартиры, сжал пальцы - потеряет еще, привлек к себе - так близко я, кажется, еще никогда не видел ее коричневых, таких испуганных и таких ничего не понимающих глаз. Осторожно, боясь спугнуть ее мимолетную успокоенность, я поцеловал ее.
- Иди. У тебя другого пути нет - только со мной. И у меня тоже. Так сказал Андрей Михайлович. А более умного человека мы с тобой не знаем.
Проводил ее до лестничной площадки, спускаясь на повороте, она еще раз посмотрела па меня вопрошающе-удивленно, я улыбнулся ей: "Иди!". И она ушла"
А я вернулся к себе, к ворохам бумаги на столе, сдвинул все в сторону и долго успокаивал разболевшееся сердце маленькими глотками холодной воды.
Я, видимо, уснул посреди бумаг, графиков и диаграмм. Тряхнул головой, отгоняя сон, с закрытыми глазами протянул руку к телефону, поднял трубку, поднес к уху не тем концом и услышал под носом: