Как приручить Обскура

— Я слушаю, — сказал Сойка.

Воин взял предложенную трубку, покрутил в руках, явно не зная, что делать с ней дальше.

— Персивалю нужна твоя помощь, — сказал дух. — Он умирает.

Больше никто не умрёт

Грейвз поднял тяжёлое кресло из красного дерева, взвесил его на руках. Прочные ножки, резная спинка, будто перевитая лентой, два ряда золочёных гвоздиков по краю обивки. Поздний Чиппендейл, красивая вещь. Он покачал его на руках, примеряясь к весу.

Швырнул в проклятое зеркало.

Кресло отскочило от стекла, не оставив на нём ни царапины, рухнуло на пол.

Он был заперт.

Грейвз не знал, сколько он уже здесь. Дни?.. Часы?.. Недели? Он не чувствовал времени. Его терпение кончилось уже очень давно. Он содрал ногти, пытаясь выцарапать зеркало из рамы. Сбил костяшки пальцев, пытаясь разбить стекло. Все эти попытки были бессмысленны, он был заживо похоронен в просторном гробу.

Заживо ли?..

Верить ли Гриндевальду, что он уже мёртв?

Грейвз не чувствовал себя мёртвым, он чувствовал ярость, он чувствовал страх, он чувствовал боль, врезаясь кулаком в неподвижное стекло. Он чувствовал уничтожающую вину за то, что так глупо попался в его ловушку…

И ничего больше. Ни усталости, ни голода, ни жажды. Он гнал от себя мысли о том, что в этот раз Гриндевальд не обманул. Он, Персиваль Грейвз, умер. Просто никак не мог смириться со своей смертью. И никто не придёт вызволить его из плена, потому что плена, по сути, нет. Он просто умер. А мёртвые не возвращаются.

Поддаваясь унынию и апатии, он думал — как хорошо, что в голову всё же пришла мысль позаботиться о Криденсе. Дать ему новое имя, отдать ему всё своё состояние. Мальчик стал сильным. Он погорюет, конечно, но справится. Есть в этом даже какая-то злая ирония — им вдвоём тоже выпало всего несколько месяцев. Почти как с Лоренсом. Наверное, это судьба — первая любовь обрывается в тот миг, когда меньше всего ждёшь. Даже не попрощались…

Он вскакивал, прогоняя от себя эти мысли. Нет, Гриндевальд обманул. Он всегда так делал. Он хороший игрок, знает, что нужно сказать, чтобы Грейвз корчился от беспомощности. В этих пытках он мастер.

Грейвз перебирал заклинания, все, что знал, пытался поджечь дверь, высадить окно, сорвать обои и добраться до каменной кладки своей тюрьмы, пытался разбить зеркало… Бесполезно. Огонь гас, не оставляя следов на белой краске, будто та была зачарована. Зеленоватые обои с золотыми цветами сопротивлялись любым повреждениям, будто шкура дракона. Ничего не менялось. Он был заперт.

Когда отчаяние сменялось надеждой, он твердил себе, что Криденс найдёт его. Криденс придёт, рано или поздно. Надо просто дождаться и не сойти с ума. Постараться ради него сохранить рассудок. Грейвз мерил шагами комнату, декламировал вслух всех поэтов, которых знал. Потом, не выдержав, кидался к зеркалу и вглядывался в темноту до пятен в глазах. Он был бы рад сейчас даже Гриндевальду.

Но за чёрным стеклом было пусто.

Грейвз взял кресло, поставил перед собой. Присев, расшнуровал ботинок, стащил с ноги и поставил на полосатую фиолетовую обивку. Отвернулся, для верности досчитал до трёх. Повернулся — кресло стояло на месте, придавленное материальностью чёрного каблука. Похоже, его ботинок оказался сильнее этой таинственной магии, всегда возвращающей комнату к изначальному виду.

Грейвз хмыкнул — это было уже кое-что. Он сел на пол, так и оставшись в одном ботинке. Снял с шеи галстук, внимательно изучил ткань, по-деловому прощупал швы. Зубами, ногтями и грубой силой распорол его на аккуратные части. Распустил на длинные нитки. Режущими чарами было бы быстрее, но о скорости он сейчас не заботился: он убивал время. Разложив нитки на полу рядом с собой, он взял себя за запястье, нащупал подушечкой большого пальца ровный, как часы, пульс.

— И — раз. И — два. И — три. И — четыре.

Через шестьсот тактов — десять минут (приблизительно десять, но точность его не волновала) — он взял одну нитку и завязал её на подлокотнике кресла. Через тысячу двести ударов повязал вторую. Через тысячу восемьсот — третью.

Отмерив таким образом три часа, он понял, что и это не выход. Ему показалось, что прошла целая вечность, но на подлокотнике было повязано всего восемнадцать ниток. Если он отсчитает так сутки, он точно свихнётся.

Постепенно, медленно, в нём пробуждалось смирение. Он ничего не мог изменить. Он мог только ждать. Он должен был ждать. Он ждал… Сидя на полу среди ниток и обрывков шёлка, запрокинув голову на диван, он дремал.

Тьма внутри зеркала колыхалась, клубилась, жирнела, как удушливый чёрный дым. Секунда за секундой, отражение за отражением, она похищала и его ярость, и его отчаяние, и его решимость — незаметно, невесомо, как нежный дементор, она высасывала его жизнь.

***

Криденс стоял и смотрел, опустив руки. Уходя в зеркала, он не знал, чего ждать, но такого… такого он точно не ждал.

В бесконечном лабиринте зеленоватого стекла были сотни, тысячи Персивалей. Они стояли в зеркалах, как в витринах, обрамлённые тяжёлыми рамами. Будто Криденс остановился посреди бесконечного города, где торговали Персивалями Грейвзами, вот только тут не было ни вывесок, ни дверей в лавку, чтобы зайти и купить одного себе.

Криденс оглядывался, скользил глазами по одинаковым лицам. Он знал, что только один окажется настоящим. Но они казались настоящими все!..

Отражая друг друга, отражаясь друг в друге, сотни Грейвзов одним движением поднимали голову и смотрели куда-то вдаль, поверх Криденса, лёгким задумчивым взглядом. Тысячи Грейвзов синхронно клали тысячи рук в тысячи карманов. Миллионы Грейвзов одновременно улыбались своим мыслям, переминались с ноги на ногу, спокойно вздыхали. Ни один из них не замечал Криденса.

А что, если Гриндевальд был прав?.. Холодный ужас, будто сквозняк, пробрался за шиворот. А если он не сумеет узнать того самого, единственного?

Нет, он сумеет. Сердце подскажет. Криденс приложил кулак к груди, чтобы лучше чувствовать стук. Но сердце не знало — оно тоже боялось, оно рвалось к каждому, на кого падал взгляд. Этот! Нет, этот! Другой! Вот этот! Каждый!.. Они все!..

Криденс шёл через лабиринт, а тот жил своей жизнью, будто рос на глазах — ветвился, выпускал в стороны коридоры, отращивал повороты, дробился, змеился всё дальше и дальше, покуда хватало глаз, в зеленоватую стеклянную мглу, и везде, одинаковый, повторённый бессчётными копиями, стоял Персиваль Грейвз.

Персивали Грейвзы.

— Помоги мне, — вслух попросил Криденс. — Дай мне знак.

Как же страшно!.. Персиваль здесь, он один из них, но Криденс не мог разглядеть, который. Они все одинаковые! Как узнать — кто?..

***

Грейвз открыл глаза, обнаружил себя сидящим на полу. Кажется, он так устал, что даже промахнулся мимо дивана, сел прямо на пол и отключился. Нехорошо… Он растёр лицо руками, чтобы прогнать сонливость, с трудом поднялся. Бегло оглядел комнату. На полу валялись нитки и обрывки чёрного шёлка, на кресле рядом стоял ботинок. Грейвз глянул на свои ноги, пошевелил пальцами. Ботинок, несомненно, был его собственный. Видимо, засыпая, он попытался снять оба, но не успел.

Он обулся, устало опустился на диван и вытянул ноги. Короткая минута передышки между деловой беготнёй… Пока никто не постучал в дверь, не сунулся к нему с просьбой, вопросом, бумагой на подпись, с новостью о каком-нибудь магическом безобразии на улицах города. Он закрыл глаза, откинул голову на спинку дивана. Глубоко вздохнул, стараясь расслабиться, чтобы максимально эффективно использовать мгновения отдыха, которых теперь у него было так мало. Всего пара минут… Выбросить из головы это нелепое чувство, что он заперт, и отсюда нет выхода. Хотя неудивительно, что ему это чудится — он иногда забывал, как выглядит его собственный дом, так много времени он проводил в Конгрессе.