Страница 18 из 27
вой признавшая СССР. В страну из-за рубежа опять потянулись предприниматели, инженеры, деятели культуры и даже простые граждане, симпатизировавшие новому общественному строю.
Однажды кто-то из бывших собственников должен был наведаться и на деревообрабатывающую фабрику в Кудыщах. Она им больше не принадлежала, но немцы по-прежнему желали покупать кругляк и пиломатериалы высокого качества, произведённые по германским стандартам. Емельяну поручалось сопровождать делегацию и оберегать её от нежелательных контактов. Самого его подмывало узнать, почему пролетариат Германии по русскому образцу выгнал ко всем чертям кайзера, но так и не решился на свержение власти буржуазии. К сожалению, до Кудыщ немцы не добрались. Что-то у них там произошло, и после приёма в Осташковском уездкоме партии они почему-то решили возвращаться в Москву. Поэтому получить ответ на мучивший его вопрос он так и не смог.
Высокой революционной честью для сотрудников ОГПУ в Осташкове стало участие в борьбе с кулачеством. На Тверьщине, как и по всей великой стране Советов, начиналась коллективизация деревни. Колхозы должны были наконец-то наполнить закрома родины, сделав голод пережитком истории, а жизнь на селе превратив в сущий рай.
Емельян, как всегда, числился в передовиках. В соответствии с распределением трудовых обязанностей в родном ведомстве сочинял он от имени деревенской и городской бедноты письма в партийные инстанции и газеты с требованием вырубить под корень зажиточное сословие, выжечь это зло калёным железом. Обращения к товарищам наверху получались вполне достоверными и образными – писал Емельян нарочно с грамматическими ошибками, но зато в неподдельных русских выражениях. Для публикации в рубрике «Письма с мест» приходилось их потом даже облагораживать. Следующим этапом была реализация собственных предложений, но уже в соответствии с высочайшими указаниями.
Во главе бригады соратников пропахал он в те годы сотни, если не тысячи километров по родному уезду в поисках мироедов. Разоблачение сельской контры каждый раз превращалось в большой праздник с песнями и плясками, водочкой и закуской в виде солёных огурцов и квашеной капусты да непременным опозориванием женской половины раскулаченного подворья. Жутко злая, но доступная для пролетариев тридцатиградусная «Рыковка», как в народе с уважением, в честь главы правительства Рыкова, величали новую водку («Как её пьют беспартийные?»), продавалась теперь повсюду и в любых дозах – 0,5 л («партиец»), 0,25 л («комсомолец») и 0,1 л («пионер»).
Возвращались в Осташков большей частью в приподнятом настроении, с обязательной гармошкой и распеванием любимых песен – «Но от тайги до британских морей Красная армия всех сильней» или «По военной дороге шёл в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год». Кто-то как-то нашептал Емеле, будто все эти новые зажигательные советские мелодии – нерусского происхождения. Сочинили их, мол, на свои национальные ноты авторы еврейских кровей родом из весёлого южного города Одессы. А русское – это «Во поле берёзка стояла», «Эх, ухнем» и на крайний случай «Калинка-малинка». Их и спевать русские люди должны.
С такой позицией Емельян был в корне не согласен. Кто-то из великих, он где-то слышал, назвал русские протяжные мотивы «стоном», а стонать ему совсем не хотелось. Жизнь придумала новые песни, и родословная их сочинителей, имена и фамилии, никого не должна интересовать. Главное, чтобы песня строить и жить помогала. Поэтому и хотелось народу затянуть хором громкое и дерзкое про паровоз в коммуну, винтовку в руке и тачанку-ростовчанку, гордость и красу всеми любимой рабоче-крестьянской Красной армии. А вот на «Люли-люли стояла» голос новой общественно-политической системы почему-то не прорезывался.
Пройдут годы, произойдут изменения в судьбе Емели, а любовь к тем вдохновляющим революционным напевам
сохранится, несмотря на пертурбации душевного и материального порядка, на всю жизнь.
Ну признайтесь по-честному, разве не здорово?
«Что-что, а песни умные, окрыляющие слагать и голосить народ наш умеет», – предавался раздумьям бравый милиционер.
Научился Емельян секреты и пароли из уст разных вредительских извлекать, пока не случилось неожиданное. Страстный борец за обобществление средств производства, одушевлённых и неодушевлённых, увидал он однажды в секретном списке на раскулачивание родную фамилию. Через день его должна была утвердить знаменитая «тройка» – комиссия в состава первого секретаря уездкома партии, председателя уездисполкома и уполномоченного ОЕПУ.
И даже у него, опытного и привыкшего в любых ситуациях сохранять хладнокровие чекиста, затряслись поджилки. Чуть не описался. Перечень тот составлялся при содействии комитета бедноты, где заправлял экс-Боголюбов, нынешний «огонь революции», известный ненавистник отца.
Емельян вновь и вновь перечитывал проект заготовленного постановления – «признать Селижарова Игнатия Ильича как нанимателя батрацкой силы кулаком второй степени, обобществить его собственность и выселить в отдалённые местности СССР». На душе становилось всё смурнее. Он сам уже не раз формировал эшелоны «переселения» – наглухо забитые вагоны для перевозки скота, переполненные без разбора мужчинами, женщинами и детьми, с минимальными пожитками, отправляемые в
необжитые края и в лютую стужу, и жгучую жару В пути умирало до четверти раскулаченных, трупы выгружали на конечной остановке. Неужели эти муки предстоит прочувствовать и его отцу?
Вечером пытался он завести разговор с мудрой женой Зиной, но опять не получилось, не хватило духа.
«Бежать в Занеможье, предупредить родителей, чтобы те улепётывали? – раздумывал он. – Но куда и как они могут скрыться?»
Уж он-то, сотрудник органов, не понаслышке знал, что в Советской России им спрятаться не удастся в любом случае. Длинные руки его родного ведомства настигнут везде. Наутро решил он посоветоваться с другом и наставником Яшей.
– Не вздумай и заикаться, – прозвучал его вердикт. – Себе же жизнь испортишь. Чему быть, того не миновать. Шевели извилинами насчёт себя, жены и детей. Только не притворяйся, что не знал, не ведал. Не занимайся самообманом. Наше дело правое. Но истинный революционер должен быть выше собственных шкурных интересов. Как у нас, русских, говорится: «Назвался груздем – полезай в кузов!»
Не послушался Емельян. Направился он прямиком к начальству.
«Так, мол, и так. Несправедливо это. Никакой отец мой не кулак. В худшем случае – середняк. Доносят на него. Боголюбовых, или как там их сегодня величают, всякий знает. Бездельники и пьянчуги, а вы им такое дело важное доверили. Да, два года подряд, но шесть лет назад, нанимал батя рабочих для помощи в уборке урожая. Так не в порядке эксплуатации. А потому что подсобить некому было. Сын его старший погиб за родину, а я тогда ещё в малолетках ходил. К тому же никакой эксплуатацией и не пахло. Рабочим тем заплатили сверх меры. Их можно найти, наверное. Они подтвердят. К тому же весь урожай потом в порядке продразвёрстки в пользу государства советского изъяли. Да, подпадает отец формально под партийное постановление. Но не виноват он. Если
не Игнат Селижаров – трудовой люд на деревне, то кто же ещё? Не для того большевики советскую власть устанавливали, чтобы крестьян честных и праведных, от зари до зари трудившихся, обижать».
Всё дерзкое выступление Емельяна, а в особенности с последней репликой, вызвало у начальства бурю негодования.
– Ты кого, Селижаров, учить собрался? На партию руку поднимаешь? Партийный билет на стол положить желаешь? Партия, значит, ошибается, а твой папаша – агнец божий? Может, ты сам все эти годы под пролетария маскировался? Или враги народа тебя с особым заданием в ОГПУ заслали? Так мы тебя быстро раскусим, сам признаешься.