Страница 84 из 99
Как во сне, Яна боком протискивается на кухню. Папа с сигаретой и журналом. Теть Света с кружкой чая и книжкой. Папа даже не поворачивает головы, словно не было сегодняшнего разговора, как будто Яны вообще не существует. Теть Света отпихивает чай, подходит к плите и наваливает тарелку макарон по-флотски. Грохает посуду на стол; рядом со звоном падает вилка. Яна покорно садится на свое место. Тарелка полная. С горкой. Макароны остыли, на темных крошках фарша виден белый налет застывшего жира. Запах жареного лука и пота пропитывает воздух. К горлу подкатывает, и Яна давится с такой силой, что из глаз брызгают слезы. Она не сможет проглотить ни макаронины…
Яна набрасывается на тарелку, как волк, и глотает, не жуя. В макаронах то и дело попадаются какие-то мерзкие темные зернышки, маленькие и длинные; из любопытства она раскусывает одно. По языку расползается мятная горечь, и ужасный потный запах бьет в небо с такой силой, что несколько секунд кажется: на этот раз спазм в горле не одолеть. Потом все возвращается к обычному, терпимому уровню тошноты, и Яна снова принимается глотать. Макароны слипаются в желудке в тяжелый холодный комок, но если она остановится — продолжить уже не сможет, и она кидает макароны в рот, как лопатой, снова и снова, больше не обращая внимания на спазмы в горле и слезы, ручьями льющиеся по щекам.
— Ты смотри, какой аппетит нагуляла, — говорит теть Света, когда Яна запихивает в рот последнюю вилку, и забирает у нее тарелку. Сама относит ее в раковину. Яна срывается со стула, бежит следом, но теть Света включает воду, намыливает тряпку и принимается за посуду. Яну мечется вокруг, подсовываясь то с одной стороны, то с другой, и ее все сильнее охватывает странное чувство нереальности. Как будто она махнула по пальцу лезвием бритвы, — но крови еще не видно, и ни капельки не больно, и кажется, что если схватиться за рану и держать ее крепко-крепко, то все можно будет отменить. Яна пытается ухватить ложку, покрытую толстой коркой жира, белого и мертвого, как края пореза, из которого еще не хлынула кровь. Теть Света отмахивается локтем.
— Иди отсюда, — говорит она. — У тебя еще дел полно.
Яна застывает; теть Света выхватывает грязную ложку из ее руки и принимается яростно тереть тряпкой.
— Иди, собирай шмотки, — говорит она. — Мы больше не хотим, чтобы ты здесь жила.
Она сидит на краешке своего кресла-кровати в большой комнате, положив руки на колени. Во рту стоит вкус рвоты, отдающей потом, жиром и жареным луком. Широко раскрытыми глазами Яна смотрит в темноту, пересеченную мандариновой полоской света из прихожей. Она думает, думает изо всех сил.
В самолет не пустят без билета. На автобусе можно уехать только в один из ближних поселков, но это все равно, что остаться в О.: там полно папиных знакомых, и все они будут спрашивать, что случилось. Разве что уехать в порт на дальнем от О. побережье и попытаться пролезть на корабль, идущий на материк.
Или уйти в сопки и жить там. Как Голодный Мальчик. Жаль только, что Ольга с Филькой не захотят к ней ходить: наверняка подумают, что она теперь такая же. Но она найдет другое озеро. Скоро созреют ягоды, а потом появятся грибы и шишки. Надо есть ягель, чтобы не было цинги. Еще можно ловить бурундуков; правда, придется их убивать, чтобы съесть. Яна представляет теплую шерстку, горячее, вертлявое, невыносимо хрупкое тельце, истошный писк, когда ее пальцы лягут на тонкую пушистую шею, и содрогается от ужаса и отвращения. Трясет ладонями, пытаясь избавиться от мерзкого, обессиливающего ощущения в руках. Можно обойтись без мяса. И надо построить шалаш, чтобы было где жить зимой… Набрать спичек в темнушке, чтобы разводить костер. Стащить будильник, чтобы не просыпать, когда начнется школа. Яна пытается решить, брать ли скрипку, и мысли начинают буксовать.
Мандариновая полоска света исчезает, загороженная тенью, а потом вдруг растворяется во взрыве — дребезг стекла, ослепительное сияние люстры.
— Ты думаешь, я шучу? — говорит теть Света. — Я, по-твоему, в воздух распинаюсь, можно пропускать мимо ушей?
Яна уворачивается, прячет голову между коленями и задранным локтем, и пальцы теть Светы смыкаются на воротнике халата. Она тащит Яну в маленькую комнату и пихает через порог. Яна летит, выставив руки; под ноги попадается что-то мягкое, чего посреди комнаты быть не должно, обхватывает лодыжки, и Яна приземляется прямо на раскрытый чемодан в клеточку.
— Все свое барахло выгребай, — говорит теть Света, — чтобы духу твоего здесь не было.
— Кхы-кхы, — громко говорит за спиной папа, и теть Света, резко развернувшись, уходит.
— И подумай заодно над своим поведением, — говорит папа и выходит, прикрыв дверь.
Яна выкарабкивается из чемодана и лезет в шкаф.
Спустя час она сидит над кучей, наваленной на чемодан. Коричневые гамаши свешиваются на пол, как собачий язык. Перепутанные колготки в рубчик, ненавистные, вечно сползающие, похожи на бледных червей, и, чтобы убрать их с глаз долой, Яна сдвигает школьный фартук, который она складывала так аккуратно, и который уже превратился в причудливо смятую тряпку. Яну ругают за то, что она ходит в одном и том же, но вещей — целая куча. Одна только юбка, приличный свитер и блузка, чтобы ходить в музыкалку, занимают почти все место. Спортивные штаны, целых две кофты, футболки… И как-то запихнуть ноты и записную книжку. И особенные нитки, спохватывается Яна. Пробраться ночью на кухню и забрать нитки для Посланий.
Подумав, она выкладывает белый фартук и парадную блузку для концертов. Еще надо будет залезть в темнушку. В рыбацком ящике есть соль, крючки и леска, и складной нож. Папа хватится только зимой.
Дверь в комнату распахивается, и Яна вжимает голову в плечи.
— Иди спать, — говорит теть Света. — Завтра закончишь.
Папа, обмякший и сутулый, совсем не похожий на себя, глубоко затянулся и выпустил сизый клуб дыма. Ольга закашлялась и помахала перед собой рукой.
— Ну? — зло спросила она.
— Он болен, — угрюмо ответил папа. — Он не виноват… — Ольга нетерпеливо шевельнулась, и он поморщился: — Я сейчас позвоню, не кричите. Вы правы, это должен сделать я. Только дайте несколько минут… переварить.
— Переваривайте, — пожала плечами Ольга, блуждая взглядом по кухне. — Только недолго, у меня дочка одна дома сидит…
Глядя на отца, Яна тоже схватилась за сигареты. Порез на бедре, залепленный пропитанным зеленкой пластырем, страшно щипало. Распоротые джинсы, кое-как замытые от крови, свисали с холодной батареи, и с них капало. Вместо них на Яна влезла в кирпично-красные брюки, которые папа извлек с антресолей, бормоча: «Вот, на вырост тебе брал… Там другие были, как раз тебе по размеру, но эти наряднее… Думал, дорастешь — обрадую, модные такие штаны… Давай, примерь». Пояс доходил Яне до подмышек; ниже штаны вздувались и торчали, как кривая картонная коробка, но что хуже всего — они кололись. Нагнувшись, Яна поскребла ногтями голени, оставляя на ткани темные полоски. С тоской подумала о запасных джинсах, лежащих в гостиничном номере. Одно хорошо: если пластырь не поможет, кровь не будет бросаться в глаза.
Дядь Юра остался в коридоре — привязанный к стулу веревкой, которую Ольга кое-как нашла в темнушке. Было слышно, как он тихо всхлипывает — несчастный старик, избитый молодыми здоровыми бабами, преданный единственным другом, лишенный естественного, неотъемлемого права на движение. Яне приходилось напоминать себе, почему дядь Юру связали, — но эти простые мысли, эти железные доводы ускользали, не желая держаться в фокусе внимания, и их место занимал стыд. Напали на взрослого… на пожилого человека…
Яна зажала сигарету в зубах, с размаху взъерошила волосы. Пробормотала под нос:
— Бред какой-то… — Она нервным щелчком сбила с сигареты пепел, рассыпая его по столу. Подняла глаза. — Пап, хватит тянуть, а то мы уже сами как уголовники…
Папа медленно кивнул и потянулся к телефону. Руки у него тряслись.