Страница 55 из 99
— Эту книжку папа читает! — возмущается Лизка, и Яна раздраженно дергает плечом.
— Не говори ему, хорошо? И ешь… — ее вдруг осеняет. — Если не расскажешь — я не скажу, что ты не доела.
Лизка с готовностью отпихивает тарелку. Следующие два часа Яна не замечает.
Когда она поднимает голову, уже почти рассвело, и свет лампочки растворился в жемчужно-сером сиянии, льющемся из окна. Из маленькой комнаты доносится голос Лизки, выговаривающей что-то кукле. Спохватившись, Яна с сожалением отодвигает книгу и идет одевать Лизку в ее тысячу одежек.
Ольга уже ждет в подъезде. Рядом с ней топчется собака; ее живот, шаровары на задних лапах, изнанка хвоста сплошь облеплены комьями снега. Увидев Лизку, Ольга недовольно дергает носом, но ничего не говорит. Прыгая через две ступеньки, она несется вниз; Яна тащится следом, сжимая в руке горячую и липкую Лизкину лапку. Лизка спускается, как краб, по шажку за раз, растопыривая руки и поворачиваясь всем своим закутанным телом. Слышно, как Ольга нетерпеливо притоптывает внизу.
Дверь подъезда открывается ровно настолько, чтобы боком протиснуться взрослому человеку. Крыльца не видно под снегом; от двери к тротуару голубоватым ущельем тянется выкопанная тропинка, и ее уже занесло почти по колено. Но Ольга с Яной и не собираются по ней идти. Яна натягивает на Лизку варежки, и они, пыхтя и проваливаясь по пояс, огибают стенку подъезда и перелезают через снежный вал, наметенный вдоль дома. Чуть дальше он вздымается выше второго этажа — идеально гладкий гребень. С него срываются прозрачные полотнища снега. Гигантский сугроб нависает, как цунами, над узкой полосой почти голой земли, протянувшейся вдоль стены. Здесь нет ветра; здесь почти тепло. Завывания бурана кажутся приглушенными, будто уши заткнуты ватой.
Ольга окидывает довольным взглядом ровную, почти вертикальную поверхность сугроба, неторопливо проходится до следующего подъезда и обратно, придирчиво выбирая место.
— Здесь, — говорит она, остановившись почти посередине.
Филька приходит, когда им уже надоело копать. В пещеру к тому времени уже можно залезть вдвоем и даже пустить Лизку — только ноги будут торчать. Стоя на крыльце подъезда, они отдирают от варежек обледенелые комья снега. Филька появляется на тропинке, замотанный до глаз, и узнать его можно только по замечательному разноцветному шарфу.
— Шпион! — в восторге вопит Ольга оглушительным шепотом. — Стой кто идет!
Одним прыжком она набрасывается на него, пытается сорвать шарф, и Филька падает прямо в сугроб. Яна, расхохотавшись, падает на четвереньки и придавливает Филькины руки. «Вы чего, это же я!» — в ужасе орет придавленный Филька, и их разбирает такой смех, что они обессилено валятся рядом. Лизка, хихикая, пытается напрыгнуть сверху, но в последний момент Яне все-таки удается увернуться от острых коленок, летящих прямо в живот. Лизка зарывается физиономией в снег, пытается выбраться, но только проваливается все глубже. Она брыкается в сугробе, как перевернутый на спину жук, и широко разевает рот, сама еще не решив, собирается ли она смеяться или реветь. Яна, поднявшись, тянет ее за руку, но только сдирает варежку. Варежка, прицепленная на резинку, отлетает обратно, шлепает Лизку по носу, и Яна снова заходится от хохота. От смеха у нее уже ноет живот.
Потом Ольга смотрит Яне за спину, резко замолкает и на мгновение закатывает глаза. Отряхиваясь, выбирается из сугроба. Филька, покраснев, лезет следом. Оглянувшись, Яна видит, как к подъезду пробирается соседка-пенсионерка с четвертого этажа. Лицо у нее мокрое и красное от бурана, а черное пальто стало белым. Соседка останавливается над Яной и смотрит на нее сверху вниз, подняв домиком брови-ниточки.
— По маме скучаешь, Яночка? — тонким жалостливым голосом тянет она, покачивая головой. Ее губы складывают в морщинистую кучку, и у Яны мелькает дикая мысль, что соседка едва сдерживает улыбку наслаждения. Это длится всего лишь мгновение; потом Яну бросает в жар. Она цепляется глазами за поблескивающие под ногами снежинки. Их тусклые огоньки складываются в Большую Медведицу: вот — туловище, а вот — нос, а вот длинная шея и крошечная голова. Яне хочется исчезнуть.
Соседка не торопится. Приподняв брови, она копается в сумке. Наконец находит нужное, победно выпячивает подбородок и, наклонившись к Яне, протягивает что-то на ладони. Ее дыхание пахнет прелым сеном.
— На вот, возьми карамельку, — говорит соседка.
Яна корчится, отравленная тошнотворным теплым дыханием; кишки скручивает в тугие болезненные жгуты. Она пытается уйти глубже в узор снежинок, но запах затхлых барбарисок лезет в ноздри, забивает глаза завесой едкой пыли. Яна сгребает конфету с перчатки, сжимает ее в кулаке и закрывает глаза. Парализованная нависающей над головой тучей, сухой и мертвой, как белесая трава над трясиной, она просто ждет, когда все закончится.
Потом мир снова начинает пахнуть снегом.
— Уфф, — говорит Филька. — Ушла. Слышь, Ян? Она отстала уже.
— Дура какая-то, — говорит Ольга.
Яна молча сует конфету Лизке, и та немедленно запихивает ее в рот.
Яна сидит, невидяще уставившись в окно и заложив открытую книгу пальцем. Она давно ерзает и стискивает ноги, но не решается вылезти из своего ледяного убежища. Только когда давление в мочевом пузыре становится невыносимым, Яна слезает с подоконника. Прислушивается к голосам на кухне — холодным, но спокойным — и тихонько выскальзывает из комнаты.
Теть Света выходит из кухни, когда она уже почти добралась до туалета. Яна машинально шарахается в сторону, освобождая дорогу.
— Да кому ты нужна тебя трогать! — бросает теть Света. — Тоже мне, страдалица, актриса погорелого театра!
Яна ныряет в сортир и торопливо задвигает шпингалет. Стоя у двери, она слушает, как теть Света в прихожей снимает телефонную трубку, набирает номер, резко дергая телефонный диск. По первым фразам Яна понимает, что теть Света звонит подруге, и слегка успокаивается. Спохватившись, усаживается на унитаз, пока туалет не понадобился кому-нибудь еще, косится на стопку журналов на полу, но взять не решается: застревать сейчас нельзя. Журчание заглушает теть Светин голос.
Яна уже тянется к сливу, когда вдруг слышит фамилию Егорова. Вспоминает, что должна переживать за него. Сжимая отполированную прикосновениями рукоятку, свисающую на цепочке с бачка, она пытается сделать скорбное лицо. Но ее уши уже превратились в диковинные розовые локаторы. Глаза стекленеют, кожа на черепе ползет вверх и назад, стягиваясь в напряженную точку на макушке, рот приоткрывается в гримасе крайнего внимания. Рука сама собой забирается в карман и теребит истрепанную записку, превращая бумагу в мягкий влажный комок. Яна вытягивает шею и начинает слушать.
Пора было идти, но вместо этого Яна сидела, упорно дожевывая жестковатую корочку пиццы. Неуютная мысль все ворочалась, навязчивая, как камешек в ботинке. Не в силах уловить ее, Яна попыталась представить, как все будет. Вот они приходят. Там вроде бы есть дежурный. Придется, наверное, ждать: только что убит еще один ребенок, все на ушах стоят. Доказательств нет, одна детская уверенность. Яна попыталась поставить себя на место следователя: стала бы она слушать или выгнала, чтобы какие-то сумасшедшие не путались под ногами? Филька, между прочим, официально сумасшедший…
Яна перестала жевать и с ужасом взглянула на Фильку. Попыталась посмотреть на него чужими глазами. Молочная пена осела на верхней губе седыми усами. Засаленный свитер родом из девяностых протерся на локтях. Застывший испуг на мятой, невыразительной физиономии, потеющие залысины, тревожно шныряющие глаза, подпертые давно не бритыми щеками. Затхлый запашок. И эти руки, пухлые и неестественно гладкие, с толстыми белыми пальцами, в постоянном, беспокойном, отвратительном движении (…кровавая корка засыхает, стягивая кожу, и он шевелит пальцами, черная корка идет белыми трещинами, и на какое-то время его руки снова обретают свободу и шевелятся, шевелятся, будто стремясь ухватить что-то невидимое…)