Страница 8 из 30
Я откидываюсь на спинку и прикрываю глаза.
Мизуки протягивает руки к аквариуму. Он большой, достаточно большой для ее змеи: зелень, коряга, мелкая галька, вперемешку с песком, имитация скалы, яркая лампа под пластиковой крышкой.
Ведьма протягивает руку к крышке, поднимает ее медленно, будто все еще неуверенно, второй рукой лезет внутрь. Ее глаза закрыты, шея и лицо напряжены, волосы извиваются все быстрее и беспорядочнее, узкими прядями. Тонкие пальцы безошибочно и резко смыкаются на черном туловище гадюки, у самой головы. Она шипит, как ветер в щелях, как небольшие кузнечные мехи, дышит, словно всем телом. На самом деле это не дыхание, это сокращаются, сжимаются сильные мышцы, скручивается в кольца, когда Мизуки достает ее из аквариума и подносит к своему лицу.
- Пробуди меня, - шипит так же, как и змея в ее руках, ведьма и открывает губы, наползает на голову гадины, проталкивает ее руками глубже в рот. Я вижу, как движется тело твари в горле Мизуки, как оно раздается, расширяется, почти лопается. Слышу хрипы и шипение, наблюдаю за тем, как все быстрее и быстрее двигаются руки японки, перебирая змеиное тело, как она запрокидывает голову, чтобы удобнее было глотать, как судорожно и часто раздуваются ее ноздри. Падает с плеч «оренбургский» платок, превращается в пушистую лужу у ног, открывая распахнутый ворот толстовки и руны, вытатуированные на теле ведьмы. Никаких четок, самое известное японское заклинание от демонов – всегда с ней, на ней. Рин, бёу, тоу, ся, кай, дзин, рэцу, дзай, дзэн – все, что движется ко мне, пусть движется от меня. Очень примитивно, но действенно. Чернила постепенно наливаются кровью, словно пропитываются ей. Иероглиф за иероглифом, черта за чертой, тело змеи все глубже и глубже. Не больше минуты отвратительного, мерзкого по своей сути и природе зрелища, и кончик черного, блестящего, будто измазанного в масле хвоста, скрывается за кровавыми губами.
Мизуки дергается и выгибается. Выгибается неестественно, слишком сильно откинув голову назад, почти укладываясь затылком между лопаток, руки падают на стол и скрюченные пальцы скребут белую поверхность, кроша ногти. Скрипит ножками по полу стул, хрипы и бульканья рвутся из нутра Мизуки, поднимаются из самой сути ведьмы, раскаленные, алчные, низкие.
Она валится грудью на стол, снова резко вскидывает голову, поднимает веки. Как раз в тот момент, когда глаза под ними закатываются. Остается только белок. Серый, испещренный сеточкой алых, пульсирующих капилляров. Напоминает разбитое стекло, стейк с прожилками.
Ведьму колотит. Трясет так, что она сдвигает стол.
Вены на шее, руках и лице проступают все отчетливее, кажется, что еще немного, и они прорвут кожу.
А потом она вскидывается, застывает так, если бы ее облили бетоном. Не шевелится, не издает ни звука, будто бы не дышит. Ни один мускул не двигается. На кухне все вязнет и тонет в тишине, только барабанит отрывистое стаккато дождь за окном, как одержимый пианист.
Я бросаю короткий взгляд на часы, сцеживаю в кулак зевок, лезу в карман за мобильником. Вот это вот… представление займет еще какое-то время. И терять его впустую я совершенно не намерен. Местечковая самодеятельность интересна только первые пару раз, а после… после как-то приедается.
У Дашки скоро день рождения. И мне надо серьезно подумать над тем, что ей подарить. С другой стороны, выбор подарка для нее здесь, в этой квартире, кажется чем-то почти кощунственным. Поэтому вместо поисковика я лезу в почту, как раз в этот момент Мизуки начинает призывать духа. Что-то лопочет на своем журчащем языке. Я не особенно вникаю в слова. Да и чего там вникать? Стандартный призыв темной онъмёдзи.
Гайки о юдзури харайши, шитюушин о тингоши…. И бла-бла-бла. Что-то про очищение ки, про четыре столпа, про защиту, про «возвращайся»… Короче, скука смертная.
Вообще, японские ведьмы и их заклинания, на первый взгляд, бессмысленная и беспощадная хрень. Все эти инь и янь, гороскопы и соломенные куклы, так напоминающие вуду, пентаграммы и синтоизм, как само понятие. Добро и зло – относительны, все зависит от обстоятельств – великая, чтоб его, японская мудрость. Мизуки, например, свято верит, что ничего плохого не совершает, вот только почему-то старательно скрывает свои делишки от совета.
Интересно, почему?
Я дергаю уголком губ и углубляюсь в почту. И первое, что вижу – очередное письмо от Игорька. Настойчивое такое письмо, в котором просьбы перемешиваются с угрозами и обещаниями несметных богатств. Нашел мне, сука, Алладина.
И зачем же девочка с лазоревыми глазами так сильно нужна совету? Или она не совету нужна, а конкретно Игорьку?
Руки так и чешутся набрать один знакомый номер, но Мизуки еще бормочет, дребезжит на столе терракотовая урна. Я снова бросаю взгляд на часы.
Неужели нельзя быстрее? В конце концов, это простой дух, и шикигами, что сейчас где-то в желудке японской ведьмы, должна с ним легко справиться.
Я бегло просматриваю остальную почту, потом лезу в мессенджер. Он забит спамом в основном, но есть сообщение и от Вэла. И оно вызывает какие-то странные, непонятные эмоции. Элисте согласилась через неделю петь в «Безнадеге».
Это хорошо, это увеличит кассу как минимум втрое. Иным нравится, как поет собирательница. Мне нравится, как она поет.
Девчонка вот уже как полгода просто приходит в мой бар. Просто делает заказ или сидит у барной стойки. Она ничего ни разу у меня не просила, до этого случая с душой, ничего никому не предлагала и… и упорно отказывалась петь.
Я видел ее на сцене лишь пару раз, по чистой случайности, почти мельком, но пела она хорошо. У нее не самый сильный голос, октавы четыре, не больше, не самый чистый, но что-то… что-то все-таки там есть, что-то…
Мысль обрывает дребезжащая все сильнее на столе урна. Она почти подпрыгивает, плотный сизый дым впитывается в ее стенки, клубится у самого дна.
Пожаловал, дружок.
Мизуки все еще что-то бормочет себе под нос. Бормочет гораздо тише, чем с самого начала, глаза налиты кровью, вены по-прежнему вздуты, все еще горит кровавым татуировка, все еще где-то в желудке ее змея.
Туман сначала уплотняется, и в его клубах я почти могу разглядеть перекошенное, морщинистое, узкое лицо старика. Старика, который почти превратил в параноика сорокалетнего мужика, пережившего девяностые. Неисповедимы пути твои, Господи…
Но все это длится не больше нескольких секунд. Рожа расплывается и исчезает в глиняном горшке, еще через минуту исчезает там полностью, а глаза Мизуки возвращаются в свое исходное положение. Она вздрагивает, сгибается и выблевывает на стол свою змею. Тело гадины измазано в слизи, желчи, крови и еще чем-то.
Прекрасное зрелище, как раз то, что надо перед ужином.
Я подхватываю урну, убираю ее в сумку, поднимаюсь на ноги. Мизуки корчится, повалившись на стол, тяжело и часто дышит, смотрит на меня, повернув голову вбок, приоткрыв рот, из которого течет слюна, все та же слизь, и желчь, и, конечно, змеиный яд.
- Благодарю, - приподнимаю я края невидимой шляпы. – И за зрелище тоже. Всегда было интересно, через какое именно отверстие выходит назад твоя зверушка.
- Ублюдок, - шипит Мизуки.
- Ну… чисто технически поспорить не могу. Не провожай.
Я покидаю квартиру и через несколько минут уже еду в «Безнадегу», думая о том, что, если ведьма не завяжет вот с этим всем, ее совсем скоро прижмут, и это лишь вопрос времени. И что-то мне подсказывает, что времени этого у Мизуки не особенно много осталось. В самом деле… нельзя же оставлять такие следы за собой.
Дух, кстати, спокойно вести себя не собирается, скребется и стучит по глиняному горшку, как свихнувшийся домовой. Вот только из этого куска озлобленного дерьма Кузя уж точно так себе. Во всех отношениях. Домовые до инфаркта и паранойи своих хозяев не доводят.
В «Безнадеге» уже битком, снуют официанты между столиками, суетится за стойкой Вэл. А я ныряю в дверь между баром и черным ходом и поднимаюсь к себе в кабинет, запихиваю урну с беснующимся внутри бурубуру между папками с отчетами и бутылкой кьянти шестьдесят пятого. Оно наверняка давно превратилось в уксус, и его бы выкинуть, но… все как-то руки не доходят.