Страница 24 из 30
Не двигается даже тогда, когда я обхожу его и приближаюсь к столу, открываю труп.
Да. Это она.
Лицо в порезах и глубоких ранах от битого стекла, горло и грудная клетка сдавлены и расплющены, торчат сквозь кожу сломанные кости предплечий и ребер. Рыжая копна тусклая и влажная, кожа синюшно-серая.
Карину не успели собрать. Не успели вскрыть, только обмыли.
- Тебе... – начинает Ковалевский, но замолкает, когда я протягиваю в его сторону руку. На раскрытую ладонь через несколько секунд опускается сфера. Почти такая же, в которой до недавнего времени ждал Федор Борисович, разве что немного побольше.
Сфера прозрачная, теплая от тела Ковалевского и удивительно легкая.
- Ты…
- Теперь помолчи, - возвращаюсь я к трупу, сжимая пальцы на шаре. У Пикассо была «Девочка на шаре», у меня будет девочка в шаре.
Я делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, потому что по непонятной причине снова начинаю нервничать.
Ладно, Громова, пять минут позора, и ты свободна.
Я смотрю на мертвое, застывшее лицо Карины, обхватываю пальцами запястье. Ледяное правое запястье. Кажется, что холод вокруг именно из-за нее, из-за девушки на столе. Прикрываю глаза.
И снова чувствую это.
Это…
Оно мерзкое, липкое, вязкое и душное.
Мне тесно в нем. Мне тесно здесь.
Горло перехватывает и сжимает, дергается болезненно желудок, подкатывает желчь…
По лесу в одиночестве гулять о…
Что это? Что за…
…голову сдавливает бетонная плита, рука будто по локоть увязла в жидком тесте, а перед глазами кроваво-багровая пленка. Тело прошивает, дергает, словно я схватилась за оголенные провода, по позвоночнику течет пот, из прокушенной губы – кровь. У иных есть кровь, такая же красная, как и…
Как твое имя?
…людей.
Голос низкий, грубый, отдается эхом. Как сон во сне.
Я сжимаю челюсти, ощущаю, как пульсирует, просачивается, обволакивая пальцы…
Меня.
…хлюпкая жижа. Теперь сдавливает не только голову, но и все тело. Так, словно это я побывала в аварии. На двухсот о бетонную стену.
...боятся дышать, смотреть, видеть. Умереть тоже боятся, но больше всего боятся жить. Ты ведь не думаешь, что они скажут тебе спасибо? Они платят и считают, что этого достаточно. Так устроен…
Да что это, мать твою, такое?!
Вон из меня!
Что-то ложится на плечи.
И меня заливает, затапливает, закрывает на миг перинным плюшем. Мягким, прочным, упруго-гибким. Синтепоновый капучино с корицей…
Нет… придурок…
Тело прошивает новым разрядом, таким мощным, что я выгибаюсь, корчусь, рвусь. И чуть ли не выпускаю холодное, задеревеневшее запястье, впиваюсь зубами в губу. Колени ударяются о бетонный пол с глухим, тяжелым звуком.
Мне кажется, что я чувствую запах собственное паленой плоти. Тошнотно-сладкий. Что тягуче-склизкая дрянь облепила все мое тело, пробралась под одежду, просочилась под кожу.
…через страх и ненависть…
Пошел нахрен!
- Гори в аду, - выдавливаю колюче-воронье, хватаюсь за скользко-обжигающее нечто и начинаю тащить, упираясь лбом в колени.
Я не знаю, что сейчас делает Ковалевский, я не чувствую его и не слышу. В голове гул и эхо чужого голоса, который продолжает повторять что-то про лес, про страх, про ненависть, который продолжает ввинчиваться в сознание. Спрашивать имя.
Чем сильнее я тяну, тем громче, но неразборчивее слова. Они перетекают одно в другое, скукоживаются.
…Стааахинена… лесу… кавое…
Но мне удается сжать и скомкать комок жижи, зачерпнуть достаточно, чтобы наполнить чертову сферу. Жижа рвется с отвратным хлюпом, чвакает, пристает к пальцам.
Я разжимаю захват, валюсь на бок. Выталкиваю из себя это дерьмо, засовывая в сферу, и длинно громко, вместе со стоном выдыхаю.
Башка трещит, во рту вкус крови и собственной желчи, а на плечах…
Черт!
Я лежу на заботливо подставленных коленях Ковалевского, на моих предплечьях его огромные ладони, уверена, рожа встревоженная.
Я не хочу открывать глаза и смотреть на него, не хочу слышать его голос. Но… Михаил настойчив, что-то мягко, но настойчиво мне говорит, слегка сжимает пальцы.
Если погладит по голове, клянусь, откушу ему руки. По локоть.
Я скатываюсь с его колен, опираюсь на руки и колени, дышу. Уже не так шумно, но все еще тяжело. Медленно сажусь. И все-таки открываю глаза, чтобы натолкнуться взглядом на Михаила.
- Как…
- Никогда, - лающе-шипящее, - не прикасайся к собирателю во время извлечения. Иначе, - я разжимаю пальцы и подталкиваю к Ковалевскому сферу с чернотой внутри, - вместо чужой души он может забрать твою.
- Я пытался помочь, - будто оправдываясь, произносит Михаил, подхватывая и убирая в карман дрянь в шаре.
Он, как и я, сидит на полу. Темные джинсы заляпаны внизу грязью, коричневая кожанка расстегнута теперь до конца, хотя, когда мы входили, – была только у горла, на физиономии все еще тревога, брови сведены к переносице.
- Знаю и ценю…
На самом деле, ни хрена не ценю. Я правда могла утащить его вместе с этой… дрянью.
- …но больше никогда так не делай. Даже если покажется, что собиратель сейчас сдохнет. Особенно если покажется, что собиратель сейчас сдохнет.
Я хватаюсь рукой за обжигающий холодом металл каталки, тяну тело вверх. Меня шатает, как пьяную, штормит и укачивает, пол под ногами словно идет волнами, как при землетрясении.
Ковалевский не сводит с меня глаз. Даже когда легко, гибко, одним движением поднимается следом, все еще продолжает внимательно за мной наблюдать.
А я раздумываю, пытаюсь оценить размеры ущерба и страховых выплат.
Хочется верить, что меня так тащит не только из-за Карины, но и из-за бреши. Возможно, из-за того…
Мысль не дает додумать чертов опер. Он берет меня на руки и молча направляется к двери. Поднимает резко, отчего меня снова тошнит, отчего кружится голова.
- Ковалевский…
- Ты не извлекаешь, и тебя ноги не держат, - обрывает меня мужик почти грубо, стискивая руки крепче на моем теле. Захват жесткий.
- Ну и ладненько, - бормочу, прислоняясь головой к его плечу. Прям сценка из сопливого сериала – тянет на поржать. Но я даже улыбнуться не могу, не то что засмеяться.
А Ковалевский по-прежнему верен себе, как пес хозяину.
Я увидела его впервые около трех лет назад, когда Михаил только перевелся из Контроля под крылышко к Глебу. Перевелся с формулировкой «занимаемая должность не соответствует уровню квалификации». Позже выяснилось, что за размытой формулировкой стоит вполне понятная причина: даже для Контроля Ковалевский слишком порядочный, правильный и дотошный.
Не знаю правда, о чем Михаил думал, когда переводился к смотрителям, и о чем думали смотрители, когда брали опера к себе…
Серьезно…
Более неконтролируемого отдела в совете просто нет. Контролировать собирателей… Ха! Удачи…
Познакомилась с Михаилом поближе я через четыре месяца, когда возникли проблемы с поиском одной из душ. Точнее, не с поиском, а с местом ее пребывания: московский ковен – это такое себе место… Интересное…
Познакомилась и решила, что в следующий раз обязательно попрошу Доронина дать мне в пару кого-нибудь… кто будет в состоянии приставить дуло к виску зарвавшейся бабы. Решить то решила, но… Глеб, словно издеваясь, мою просьбу проигнорировал. Потом еще раз и еще. В общем, в какой-то момент я зареклась просить Глеба о помощи. И именно поэтому и обратилась с Федором Борисовичем к Шелкопряду. Наверное, в этот раз надо было поступить так же.
Что ж… буду умнее…
Работать с Ковалевским – все равно что трахаться с директором школы: можно сразу забыть про разнообразие, оргазм и сигарету после.
Он отличный опер, но… слишком привык соблюдать правила, защищать и опекать, а это очень тормозит, невероятно тормозит. И бесит… Сломанная рука и синяки на теле – это полная хрень по сравнению с не извлеченной вовремя душой.