Бар «Безнадега»

- То и значит. Нечего было извлекать. Вместо души – какая-то вязкая, липкая жижа, грязная, как погода за окном, мерзкая.

- Свидетели были?

- Были. Я записала номера машин и сделала фотки, выслала тебе до звонка. Ты знаешь, что это может быть?

Глеб молчит, наверное, просматривает снимки. Не уверена, что именно он хочет на них увидеть, это просто фотографии, там ничего нет. Ничего такого, что может прояснить ситуацию.

- Они – люди? – наконец спрашивает смотритель.

- Да.

- Я так понимаю, что больше ты ничего не заметила? Кроме кривой души?

- Правильно понимаешь. И это была не душа, Глеб. Что угодно, только не душа. Не знаю, что, но чувство мерзкое.

- Ад?

- Не… - я торможу на несколько мгновений прежде, чем продолжить, потому что пытаюсь вспомнить, что именно почувствовала, когда прикоснулась к телу, - уверена. Возможно. Если это ад, то он такой силы, что от одной его капли хочется забиться в угол и выть.

- Что со списком?

- Карина все еще в нем, - говорю ровно.

В трубке снова тишина. Она не давит на уши, не напрягает, я просто жду, пока смотритель принимает решение, иду на кухню, чтобы заварить себе кофе, по дороге включаю ноутбук – надо все-таки заняться котом и поиском места жительства для него.

В комнате на тумбочке ждет своей очереди Федор Борисович в персональной стеклянной тюрьме.

- Через три часа я пришлю за тобой кого-нибудь из совета, - наконец произносит Доронин. – Съездите в морг, посмотрите на тело.

- Я не хочу к нему прикасаться еще раз. Эта штука…

- А какие у нас еще варианты, Громова? – шипит в трубке раздраженно. – Это твоя душа, в твоем списке. Кроме тебя к ней никто не сможет прикоснуться, ее даже увидеть не смогут. Достанешь немного этой дряни и отдашь нашему спецу. После – можешь быть свободна.

Мне хочется отказаться, мне хочется поспорить, мне хочется сказать, что я дома, после ванной, с чашкой кофе и мне насрать на то, что происходит за стенами моей квартиры, но… Я понимаю, что это бесполезная затея.

- Я хочу арбуз, Доронин. За это дерьмо я хочу огромный арбуз, чтобы он лопался и трещал. И если твой «спец» припрется без такого, я пошлю его на хер еще на подлете.

- Где я тебе сейчас достану…

- Меня не волнует. Где угодно, - и вешаю трубку.

Спец совершенно точно припрется с арбузом. Доронин знает, что я поеду, а еще знает, что перед тем, как это сделать, могу знатно помотать нервы и ему, и его парнише… или девчуле. Хотя почему-то кажется, что он пришлет именно парнишу. На самом деле, хоть черта лысого, лишь бы мой арбуз был у меня, а этот вечер поскорее закончился.

Я подхватываю чашку, ноутбук со стола, вытаскиваю из подставки нож и иду в комнату, иду медленно, наслаждаюсь кофе, не думаю. Вообще ни о чем, рассматриваю пейзаж за окном. Там давно ночь, и город светится и переливается мокрыми фонарями и деревьями.

А тут ждет своей очереди душа.

К сфере прикасаюсь только после того, как кружка с кофе оказывается наполовину пустой. Беру в руку, всматриваюсь в переливы и завихрения тумана, потом сжимаю пальцы. Стекло осыпается осколками к моим ногам, в голове проносится: «I'm a genie in a bottle. You gotta rub me the right way». Вот только я совершенно точно не хочу, чтобы Федор Борисович тер мою лампу. Просто наблюдаю, как он выскальзывает из сферы, обретает… более четкую форму, чем серый дым.

- Доброго вечерочка, господин Ермолаев, - улыбаться ему не хочу, просто киваю. Дядька примерно в том же виде, что и почил. Даже ширинка расстегнута, снова вызывая рвотные позывы.

- Здравствуйте, - тянет дядька. Стоит рядом со моим креслом, смотрит на меня испуганно-озадаченно, насторожено. Но вежлив. Вежливость – это хорошо. Люблю вежливых мужчин.

- И зачем же вы от меня убежали?

- Я… - он тянет призрачный ворот рубашки, одергивает рукава. Мнется, молчит, подрагивает своими завихрениями.

- Да что ж вы так нервничаете? Все же хорошо.

Федор Борисович сглатывает опускает взгляд в пол, замечает расстегнутую молнию и тут же суетливо вжикает замком, спасая меня от психологической травмы, себя – от позора.

Вот и чудненько.

- Вы?.. – тяну настойчиво.

- Не готов был умереть, - наконец-то находит дух слова.

- Бывает. Мало кто готов умирать, - киваю с пониманием, которого на самом деле не ощущаю. – А теперь как?

- И теперь не очень, - признается мужик. Признаваться ему не хочется, но и врать духи не могут, у них какой-то системный сбой на этот счет. Или что-то около…

- Жаль, но вам пора. Давайте начнем с того, на чем остановились, - я поднимаюсь на ноги, - видите ли вы свет? Может, туман? Может, слышите, как вас кто-то зовет или тянет?

- Не вижу. А… уходить обязательно? – немного грустно спрашивает Ермолаев.

- Обязательно. Поверьте, - киваю бодро, – там будет по-другому. Точно ничего не видите и не чувствуете?

- Нет, - в глазах дядьки светится надежда. Хрен тебе, у меня нет пометки на отель перед твоим именем.

А не видит он ничего и не чувствует потому что слабенький. Бывает.

Я беру со столика нож, концентрируюсь и прощупываю реальность, закрывая глаза. Не боюсь, что он снова попробует удрать. Из моей квартиры Ермолаеву не выбраться.

Где же… где…

Нашла!

Вот тут можно резать, потоки словно подсвечены, стали тонкими, стоило к ним прикоснуться, будто узнали хозяйскую руку. Хотя почему «будто», так и есть. Они узнали. Для собирателей грань – всего лишь бумажная ширма, даже не дверь. По крайней мере не тогда, когда надо отправить туда душу.

Я открываю глаза, и призрак шарахается от меня чуть ли не в другой конец комнаты. Верю, что видок знатный. Точнее знатно-стремный. 

Нож ложится в руку, росчерк, и посреди моей гостиной узкая брешь. Светится, пульсирует, как удары сердца, выталкивает длинные узкие щупальца и лучи. Гибкие, как виноградная лоза в Тоскане, теплые. Они льнут ко мне, ластятся, опутывают руки и ноги, обманчиво-ласковые, обманчиво-мягкие.

Ага. Словно это мой первый раз, словно меня еще можно развести на это вот все.

Я стряхиваю с рук прилипчивый свет, поднимаю взгляд на призрака.

- Давайте, Федор Борисович, вам пора, - протягиваю руку к мужику.

Он делает осторожный шаг, смотрит на меня расширившимися глазами, пристально, завороженно, слепо тянется к моей ладони, осторожно касается пальцев, невесомо.

- Что там? – произносит почти по слогам. Свет из бреши настолько яркий, что под его лучами дух почти растворяется, становится каплей белесой краски на воде.

- Не знаю, - отвечаю правду. Духи не врут мне, я не вру им, это честно. Я вообще не вру. И я не разу не была на той стороне, никогда не пересекала черту.

- Куда я попаду?

- Не знаю, - я обхватываю его пальцы крепче, на удивление они теплые. Уверена, что дядька вообще весь теплый, и почему-то это вызывает у меня улыбку, как и картинки его жизни, мелькающие перед глазами.

Детство, советская юность, студенчество, зрелость, кошмарные девяностые, где надо было выживать. Лица его семьи, лица его друзей, его собственное лицо в зеркалах и на фотографиях. Такое, как было несколько десятков лет назад и такое, как сейчас, со следами времени в глазах и в уголках губ. Время – беспощадно, но… Оно же и делает людей прекрасными и удивительными. Его жизнь…Такая большая, яркая, страшная и сказочная жизнь. Пятьдесят восемь лет в один миг. Пятьдесят восемь совершенно разных лет. Федор Борисович умел их ценить. Даже девяностые.

Ярче всего почему-то картинка… практики… наверное. Он, девчонки и мальчишки, костер, гитара, печеный картофель и бескрайнее звездное небо над головой. То небо умело еще совершать чудеса, под тем небом верилось, что жизнь – бесконечна, а мечты обязательно сбудутся. Он хотел себе Иж тогда, чтобы катать девчонок. Хотел джинсы и закончить университет как можно лучше, чтобы по распределению попасть… попасть… на север. Металлургия?

Странное желание.

Но у Ермолаева получилось.