Бар «Безнадега»

Это желание, похоть в чистом виде, как кипящее масло. 

Я не могу оторваться, не могу остановиться, не могу дать вдохнуть ни ей, ни себе, чувствую, как окончательно теряю контроль над тем, что до этого поцелуя дремало внутри меня.

Я втягиваю в рот язык девчонки, сосу и облизываю его, желая так же облизать ее тело, скользя пальцами по ее пояснице, вверх к тонким позвонкам и лопаткам.

Элисте пробует повернуть голову, перехватить инициативу, но я только крепче сжимаю пальцы на ее шее. Я хочу сожрать ее, сжечь ее, заставить стонать, корчиться и биться в моих руках, подо мной. Я хочу ее до стиснутых зубов и одеревеневших мышц. Сосать, лизать, кусать, вколачиваться, трахать ее. И глотать, захлебываясь, ее туманный свет.

Простой поцелуй. Обычный.

Да ни хера подобного.

Я языком чувствую острую кромку зубов Громовой, каждым участком своего тела – ее изгибы и выпуклости. Элисте высокая, но недостаточно высокая, чтобы мне было удобно, чтобы я получил то...

Я проталкиваю колено между ее ног, запускаю пальцы в волосы и прикусываю нижнюю губу. Сладкую, терпкую, припухшую от моих действий.

И Элисте стонет, стонет в голос, откидывая голову назад, упираясь затылком в стену, а я спускаюсь к ее подбородку и шее.

Чертова водолазка бесит. Вообще вся ее одежда бесит. И я возвращаюсь к губам, снова толкаюсь языком в рот.

Ей неудобно. Руки зажаты курткой, тело - мной, собственным бедром я ощущаю жар. Готов поспорить, что она мокрая. Громова дрожит, раздраженно рычит, дергает мой свитер и тоже кусает. Кусает до боли, до крови. Зализывает собственный укус и скользит языком внутрь моего рта, переплетая его с моим. Она не готова, не хочет уступать ни на миг. Жесткая, дерзкая, горячая, очень требовательная. Ее рвет и крошит так же, как и меня. Сквозь свитер я чувствую, как ее ногти царапают кожу, сквозь шум в ушах различаю тяжелые, частые удары сердца. И не выдерживаю, касаюсь ее света, пробую на вкус, втягиваю в себя.

И Эли что-то замечает, дергается, стонет громче, а потом непонятно как высвобождается из куртки, дергает меня за волосы, заставляя отстранится от ее рта, отрывает.

Ее глаза горят индиговым, губы блестят, на бледном лице лихорадочный румянец, грудь вздымается и опускается слишком часто.

Наше общее дыхание шумное, громкое, хриплое. Воздух вокруг густой и плотный, вязкий, почти пахнет сексом, прикасается к коже раскаленной тугой плетью.

Громова толкает меня в грудь, потом еще раз и еще, и сам дьявол не знает, чего мне стоит отступить от нее на шаг, а после удержать себя на месте.

Элисте прикрывает глаза, с шумом втягивает в себя воздух, а потом медленно, плавно нагибается за сброшенной на пол курткой, и так же медленно выпрямляется, оглядывается, смотрит на меня. Внимательно смотрит.

А я взгляд не могу оторвать...Черное подчеркивает и обрисовывает каждый изгиб...

- На сегодня достаточно, - тихо чуть ли не мурлычет Громова. - Приятно наконец-то с тобой познакомится, Андрей Зарецкий, - улыбается она.

Отступает на шаг и через миг скрывается за дверью.

А я стою еще какое-то время. В голове гудит кровь, в ушах звенят натянутые нервы. Я откидываю голову назад и начинаю хохотать.

Получи по морде, Аарон. Она только что тебя сделала. Ну, или думает, что сделала. Ловко, резко, не очень изящно, но действенно.

Пусть думает, пусть уходит. Мы оба знаем, что Громова еще вернется в «Безнадегу».

Мне требуется какое-то время, чтобы успокоиться и взять себя в руки, прочистить мозги. Я не хочу разбираться с тем, что сейчас было, потому что… что-то подсказывает мне, что ответ мне не особенно понравится. Но к Громовой меня определенно тянет, к тому, что у нее внутри, не только к телу. Там… там что-то не так, там… чего-то не хватает, не все детали на своих местах. Она… что-то ищет, чего-то хочет. В ней нет боли, страха, отчаянья или злости, но есть свет, странный, как туман, как предрассветная дымка над озером, и все же это свет… Он трепещет, колышется, перетекает, скользит. Прорывается наружу всплесками и сгустками. На вкус он такой же, как сама Эли – терпкий, пряный, виноградно-хмельной. Запретный. 

Кажется, что знакомый.

Я облизываю губы, прислушиваюсь к себе, пока иду к столу. Пытаюсь разобраться с тем, что проглотил, пытаюсь вычленить составляющие. Но не могу. Не получается. Складывается чувство, что ее свет и ее ад едины. 

И это тоже странно.

Я падаю в кресло, кривлюсь, потому что возбуждение никуда не делось, разминаю плечи и шею и бросаю взгляд на часы. Время еще есть. Часа четыре, не больше, ведь хорошие, правильные девочки рано ложатся спать. Но тем не менее эти четыре часа – тоже неплохо. До одиннадцати я успеваю разобрать почту, поужинать, получить от Вэла свежую ведьминскую кровь и все-таки выкинуть Громову из головы.

А в одиннадцать я закидываю ноги на стол, откидываюсь на спинку кресла и тянусь к бокалу, оставленному куклой. Мне не нужны свечи, заклинания или молитвы, мне не нужны гримуары или куриные потроха, карты, хрустальные шары и прочая клоунская атрибутика, мне даже змея Мизуки не нужна, достаточно просто сосредоточиться.

А поэтому я добавляю в бокал немного ведьминской крови, закрываю глаза и подношу его к губам. Остатки коньяка на дне выдохлись, кровь ведьмы горчит, поэтому вкус у бурды откровенно так себе, но сейчас это меньшее из того, что меня волнует.

А волнует меня кукла и ее сны.

Мерзкая дрянь растекается во рту, обволакивает небо, скользит по горлу. Где-то в смешении этих запахов, вкусов и ощущений и частичка девчонки. Где-то там, надо до нее только добраться.

Кабинет постепенно растворяется, тонет в тумане, в мареве. И я растворяюсь и проваливаюсь вместе с ним.

Перестаю ощущать кресло под собой, стол, запахи этого помещения, перестаю слышать приглушенные звуки, доносящиеся снизу, тусклый свет ламп больше не давит на веки, даже бокал в моей руке едва различим.

Сознание медленно погружается в зыбкое черное марево, в густую серо-графитовую пустоту, где практически ничего нет. Есть только свет куклы. Он дрожит полудохлым светляком среди тысяч таких же, пока ничем не отличается, теряется в зависших передо мной точках. Абсолютно одинаковых, похожих одна на другую, как песчинки на пляже, как качественный жемчуг в ожерелье.

И я пробуждаю воспоминания. Вспоминаю девчонку: глаза на мокром месте, фарфоровое личико, бледную кожу, искусанные пухлые губы. Вспоминаю одежду, позу, тонкие пальцы, сжимающие сумочку, мокрое пальто.

Точек становится меньше. Какие-то гаснут, какие-то просто светят глуше, какие-то из них отдаляются, какие-то приближаются.

Я вспоминаю ее первые слова, звучание дрожащего голоса, интонации и тембр, меняющийся от шепота до хриплого «вы». Это ее «вы» все еще смешит. Девчонка все еще смешит.

Еще меньше точек рядом со мной, всего несколько сотен дрожащих и переливающихся огоньков, очень нестабильных в этом нигде.

Я вспоминаю эмоции куклы: отчаянье, решимость, наивность и невинный, детский страх, ужас и… гребаный адреналин, что так не понравился мне в самом конце нашей беседы. Шок ее тоже вспоминаю.

Пара десятков.

Глупая, пустоголовая, очень испуганная, отчаявшаяся кукла. Готовая заплатить мне, оказать услугу. Любую услугу, стоит только попросить.

Передо мной всего один светляк. Горит неярко, но ровно, дергается и трепещет под моим взглядом. Очень нервный и беспокойный.

Я протягиваю к нему руку, сжимаю в кулак и глотаю.

Ну и где же ты, кукла?

Меня выдергивает почти мгновенно, швыряет обратно в кресло, перед закрытыми веками все еще пульсирует белая дрожащая точка. Губы все еще ощущают ее тепло. Это тепло в горле и во мне, в каждой частичке тела и разума.

А через миг меня снова дергает. Опять исчезает кресло и ощущение кабинета, опять накрывает серой пеленой. А потом она разлетается, плещет кривыми мазками в стороны, и я стою в тесном обшарпанном коридоре какой-то квартиры. Оглядываю коридор будто через завесу: гипюр или мутное стекло.