На звук пушек

— Ваше Преподобное Превосходительство, Лотар фон Кюбель, апостольский администратор Фрайбурга.

— Отлично! Впрочем, если обратишься «Ваше превосходительство», то тебе как бывшему солдату будет простительно. И последнее, как выправишь документы, отправляйся в Страсбург. Надеюсь, ты произведешь в епархии Фрайбурга положительное впечатление, и в епископальной канцелярии тебе дадут рекомендательное письмо церковным властям Страсбурга.

Бруно опять надолго замолчал, перебирая четки и о чем-то раздумывая, но затем вздохнул и поднялся, показывая, что разговор окончен.

— Когда устроишься, и узнаешь о своей семье, надеюсь, ты напишешь. Пиши на имя нашего старосты. Ну, прощай!

Преподобный Бруно проводил Жоржа к выходу и молча благословил его. Сегодня святой отец наговорился на год вперед. Благо повод был, что ни говори, достойный. Да и Жорж несколько устал. И от непривычки говорить. И слишком много навалилось всего на неокрепшее после беспамятства сознание.

«Шерлок Холм и отец Браун в одном флаконе», — мелькнуло где-то на краю сознания.

[1] М.А. Булгаков, «Мастер и Маргарита».

[2] Декан — десятник в пехоте. Младший чин в римском легионе.

[3] Но вечен Рим — слова из романа Йозефа Томана, легшие в основу песни «Орлы Шестого легиона».

[4] Parlatorium — помещение в монастыре, где братьям, принявших обет молчания, разрешалось говорить.

Глава 2. Человек за занавеской

Франция, Париж, 25 мая 1867 г

Альфонс Джеймс барон де Ротшильд, которого многие считали богатейшим человеком Франции, сегодня исполнял роль обыкновенного чичероне. Его гостем был некий Джакомо Бертони, богатый судовладелец с Мальты, долго проживший в Ливорно, а последние десять лет обосновавшийся в Риме. То, что судовладелец был человеком без титула и значительного состояния, барона Ротшильда не смущало ни в малейшей степени.

Бертони, давно не посещавший столицу мира, выказал желание посетить Всемирную выставку, проходящую в эти дни в Париже, и посмотреть на бульвары Османа[1]. И банкир поспешил исполнить просьбы никому не известного в Париже иностранца и сам вызвался в сопровождающие.

Ротшильд лично приехал за гостем в собственном экипаже, запряженном породистыми жеребцами из собственной конюшни.

— Месье барон, — приветствовал иностранец банкира.

— Сеньор Бертони! — приподнял цилиндр в ответ Ротшильд.

— О, нет, теперь мистер Джеймс Бёртон. Увы, Рим мне пришлось сменить на туманный Лондон.

— И в чем причина? Если это не секрет.

— Никакого секрета. Сын моего брата оказался самым настоящим карбонарием. Фамилия Бертони оказалась на слуху, и я, на время пока утихнет скандал, покинул Рим. Зато у меня появилась возможность посетить Всемирную выставку.

— Я с удовольствием вам ее покажу. Там есть на что посмотреть.

— Вы окажите мне любезность.

Выставка действительно производила впечатление еще до подхода к ней. Все Марсовое поле, которое в то время было шире, чем в 21-веке, было занято различными объектами и строениями на территории между проспектами Бурдоне и Сюфран от самой Сены и до комплекса зданий Военного министерства. Чего только здесь не было и китайская пагода, и египетский храм, русская изба и вполне себе работающие маяк и нефтяная вышка, великое множество удивительных вещей со всех краев света. А посреди всего этого находился гигантский овал центрального павильона.

В русском отделе Ротшильд и Бёртон отведали блины, расстегаи, окрошку и ботвинью, которые разносили настоящие московские polovye и барышни в sarafan и kokoshnik. Гостям как деликатес предлагалась паюсная икра, но большинству посетителей икра не понравилась. Потом подержали в руках диковинку, большой кусок урановой руды. Желающие могли договориться со служащими русского отдела о покупке маленьких камушков урана. На глазах Ротшильда и Бёртона, один франт купил такой камушек. После чего с видом знатока заявил своей молоденькой спутнице, что уран обладает лечебными свойствами, и он установит его в оголовье кровати. И начал нашептывать красавице что-то, что вызвало у той румянец на прелестных щечках.

Во французском отделе у стенда какого-то толи гравера, толи художника из Меца внимание Бёртона привлек спор двух молодых людей, француза и немца. Худощавый француз, с бледным и нервным лицом, типичный парижский поэт или писатель, яро отстаивал превосходство всего французского. Немец опровергал его с нордическим спокойствием, сыпля цитатами из признанных авторов прошлого, легко переходя с немецкого на французский или английский, а с итальянского на латынь. Но половина его словесных выпадов пропадала втуне. Ибо француз признавал только родной язык, с горем пополам понимал латынь и полностью игнорировал англо-саксонские языки.

— Internationale, — произнес, улыбнувшись, Бёртон, повторив самое популярное в этом парижском сезоне слово.

В прусском павильоне англо-итальянец осмотрел пушки Круппа. У одной из них, монструозного вида осадной пушки, Бёртон спросил банкира:

— Как вы думаете, что будет, если снаряд из такого чудовища попадет, скажем, в гостиницу, в которой я остановился?

— Будем надеяться, что этим пушкам никогда не придется стрелять, — ответил Ротшильд. — Тем более по Парижу.

— И, тем не менее, буду благодарен, если вы, опишете действие такого снаряда.

— Если увижу. В чем искренне сомневаюсь.

— Не если, когда увидите, — заявил Бёртон, и тутже выразил желание прогуляться по Парижу.

— Что сказать, — говорил итальянский гость по пути к Дому Инвалидов. — Все эти работы, проделанные бароном Османом в преддверии Всемирной выставки, весьма впечатляют. Это совсем другой Париж, чем был в дни моей юности. Жалко только, что барон варварски поступил с застройкой своих предшественников. Больше нет Парижа рыцарей и мушкетеров. Увы.

— Новое всегда стоит на фундаменте из руин прошлого. Тем более, что император, давая полномочия барону Осману, думал о более приземленных вещах, чем сохранение памятников архитектуры.

— Это заметно. Бедняки вытеснены на окраины и не оскорбляют своим видом взоры новых хозяев жизни.

— С точки зрения императора, важней что это снизило риск волнений. Центр Парижа избавлен от нелояльных элементов. А широта бульваров преследует двойную цель. Войска легко направить в любую точку столицы. И на широких проспектах невозможно устроить баррикады.

— Все это логично и справедливо, — согласился итальянец. — Но что император будет делать, если войск в Париже не окажется?

Ротшильд задумался над словами Бёртон. Они были сказаны явно не случайно. И банкир помнил услышанное у стенда с пушками Круппа. Но он промолчал.

— До сих пор в истории мы знали одну последовательность, — продолжил Бёртон. — Первоначально совершается революция, а затем вспыхивает война. А если в этом уравнении составляющие поменять местами?

— Война, которая послужит запалом для революции? — удивился барон Ротшильд.

— Вы возразите, что война — это увеличение армии, патрули на улицах, цензура, контроль и прочие ограничения, которые ведут укреплению власти. История не знает революций во время войн. Крестьянские восстания не в счет.

— И что изменилось теперь?

— Многое. Рост населения городов. Прогресс в области транспорта и связи. Многое другое. Но нам важней некоторые частности. Например, что Наполеон III ныне удерживает власть, лишь благодаря равнодушию французов.

— Императорская гвардия, — напомнил банкир.

— Штыками можно добиться всего, что только угодно, нельзя только на них сидеть. Так, кажется, сказал великий император? — итальянец изящным жестом указывал на Дворец Инвалидов, в Храме которого покоится прах Наполеона Бонапарта.

— Красиво сказано, — усмехнулся Ротшильд.

— Действительно красиво. И скорей всего император сказал свой афоризм исключительно ради красного словца. Сам император великолепно себя чувствовал, пока его трон подпирали штыки.