На звук пушек

— Уж не собираешься ли ты в новое паломничество в Иерусалим? — поинтересовался у Дюпона один из тех, кто накануне ходил с ним на «разведку».

— А какой смысл теперь в таком паломничестве? — ответил Гаспар. — Раньше его надо было совершить. Теперь там все битком набито ребятами Левассора[3].

Одним из увлечений Гаспара было чтение книг по истории. Не только о войнах Первой империи, но и более ранних временах. В том числе о Крестовых походах.

— Кстати, о Иерусалиме. Помнится, один из констеблей Иерусалимского королевства носил фамилию Гренье.

— Признаться, сержант, я не ожидал от вас столь углубленного знания истории. Кем вы были до призыва?

Дюпон рассеялся:

— О! У меня самая лучшая профессия — я парижский рантье! Однако в определенной мере можно сказать, что я из семьи потомственных военных. Мой дед был лейтенантом Старой Гвардии, а отец служил у Даву. Возможно, ваш и мой дед стояли плечам к плечу при Ваграме?

Бог его весть, был ли лейтенант потомком коннетабля или родственником наполеоновского генерала… Но упоминание прославленных героев прошлого рядом с упоминанием лейтенанта, должно было польстить ему. Ведь хорошие отношения с непосредственным начальником никогда никому не мешали. Разве не так? Тем более, если помнить о живом и здравствующем дяде-генерале.

Гренье хотел что-то ответить… Но его невежливо перебили.

— Лейтенант! У вас ведь бинокль. Гляньте, в то селение, что левей, с тыла проехали повозки. Может это ребятам из 4-го корпуса привезли припасы?

Все оживленно зашевелились и стали поглядывать в указанном направлении. Хотя что там можно было рассмотреть с расстояния в два километра?

Лейтенант навел бинокль и убедился, что бдительный наблюдатель был прав. Наверняка соседям привезли продовольствие. Гренье видел, как из одной повозки вытаскивали какие-то мешки. А по всему лагерю поднялась суета: из палаток выскакивали солдаты, одни разжигали костры, другие мчались за водой. Все говорило о том, что батальоны готовятся к священнодействию приготовления пищи.

Где-то там, в Аманвиллере находился его дядя, с которым они не виделись со времен пребывания в Шалоне. Теперь дядя командовал не бригадой, а дивизией. «А в каком звании буду я к концу компании?» — промелькнула мысль.

Солдат же волновали более прозаические вещи.

— Может и нам привезли? — высказал один из солдат робкую надежду.

— Как же, жди! — ответил другой. — Я тут слышал, что наш корпус наособицу от остальной армии.

— За что ж такое выделение? Не может быть такого!

— Может, не может… А четвертый корпус кашу луковую похлебку варит, а мы сухари грызем.

— Наш обоз, наверно, там же, где и половина артиллерия, в Шалоне.

— Или вовсе в Париже!

— Париж… Я бы не отказался бы сейчас от чашечки кофе и четвертинки багета с маслом…

— А я бы супчику хлебнул…

И солдаты принялись обсуждать кулинарные предпочтения парижан и жителей провинций.

— Наблюдатели, не отвлекайтесь! — напомнил лейтенант.

Опять медленно потянулось время.

Наконец и до их роты дошли посыльные с водой и мешками галет. Ротный сержант-майор велел передать, что еще поступили рис, мясо и кофе. Из риса и мяса варится похлебка. Если роту не сменят, то похлебку как то постараются доставить на позицию. А кофе поступило в зернах, зато сразу за прошлую неделю и на неделю вперед. Увы, одним мешком на всю роту. Теперь предстоит делить.

А над Сен-Прива то тут, то там начали подниматься дымки. Это выделенные из рот «повара» принялись готовить пищу своим ротам. Большинство готовило на кострах. Но некоторые везунчики — на кухнях крестьянских домов.

— Лейтенант! — вновь позвал Гренье все тот же наблюдатель, который успел и смениться, и вновь заступить на пост.

— Что у вас? — поинтересовался офицер. — Опять что-то привезли соседям?

— Нет, лейтенант. Впереди над лесом поднялась стая птиц.

— А как вы различили с такого расстояния, что это птицы?

— Так они полетели в нашу сторону. Часть их вон на поле села.

Лейтенант достал бинокль и посмотрел в указанную сторону.

На юго-востоке за пологих склонами, покрытыми полями, виднелись крыши Абонвиля, за которым на восток тянулся язык нескольких рощиц, тем не мене носивших гордое имя лес де ла Кюс.

Но теперь, на горизонте от леса к селению потянулась темная полоса. А над ней едва различимая пелена пыли. И это облако пыли медленно, очень медленно продвигалось. Видимое с такого удаления облако пыли могли поднять лишь тысячи и тысячи сапог на грунтовой летней дороге.

— Вот оно! — подумал Гренье, почувствовав стеснение в груди. — Вот оно!

Лейтенант опустил бинокль, достал из кармашка часы и посмотрел на положение стрелок, не вполне отдавая себе отчет, зачем это делает.

— Ну что, уже началось? — поинтересовался Дюпон.

— Десять пятьдесят пять, — всматриваясь в часы, произнес Гренье, но затем встрепенулся и ответил сержанту. — Далеко. Еще ничего не различить. Но скорей всего это неприятель.

— А может это наш заплутавший обоз?! — пошутил кто-то из солдат, и окружающие тут же рассмеялись.

— Может хлеб привезут, что нам задолжали уже за четыре дня.

— Этот хлеб уже превратился в галеты.

— Да уж, интенданты нам задолжали.

— Ваши пайки, ребята валяются вдоль дороги от Резонвиля. Что? Не видели?

Жратва и женщины. Что еще может служить темой разговоров солдат. Разве что выпивка. Вечные темы.

А в голове Гернье бухал колокол, и сердце стучало так, что казалось вот-вот выскочит из груди, проломив грудную клетку. Лейтенант посмотрел на подчинённых, удивляясь тому равнодушию, с которым те ожидали новый бой. Он удивился, что солдаты перед лицом неприятеля опять обсуждали еду.

Лейтенанту некстати вспомнилось оскалившееся в каком-то зверском рыке лицо прусского кирасира. И окровавленная голова французского солдата, падающего мертвым недалеко от Гренье.

Лейтенант постарался сделать как можно более невозмутимое лицо и стал всматриваться через бинокль в то место, где по его ожиданиям должны были появиться германские колонны.

Но прошло около часа, прежде чем стало понятно, что часть колон противника движутся по полю, нацелившись в промежуток между французскими 4-м и 6-м корпусами.

Гренье навел бинокль на лагерь соседей, где солдаты еще недавно готовили себе обед, а теперь сбегались от палаток, выстраиваясь побатальонно.

И тут за лесом гулко рявкнули пушки. Среди палаток вспухли клубы разрывов бомб. В обстреливаемом французском лагере суета приняла просто невообразимые размеры. Рушились палатки, опрокидывались котлы с похлебкой, которую так и не довелось попробовать солдатам. Там и здесь лежали тела убитых и раненных. Но постепенно из этого хаоса стал возникать порядок. Батальоны строились, вперед выбежали застрельщики. В сторону немецких батарей, не видимых Гренье из-за рощи, вынеслась конная батарея митральез. Через минуту послышались сперва одиночные выстрелы, затем стрекот «дьявольских кофемолок», а еще через минуту часть французских батальонов бросились вперед.

Лейтенант не мог этого знать, но это были батальоны из дивизии его дяди, и контратака была успешной. Французы нанесли существенные потери противнику, истребив большую часть батарей и даже захватили два орудия. Это знание наполнило бы Гренье гордостью, но сейчас офицера переполняли очень сложные чувства: волнение, тревога, ожидание. Стыдясь своей растерянности в позавчерашнем деле, лейтенант всей душой хотел сегодня проявить себя храбрым и толковым офицером. Но не ощущал той уверенности, которой должен был обладать каждый достойный командир. Так им твердили на лекциях в Сен-Сире.

Со стороны Сен-Прива послышались звуки горна и команды, неразличимые из-за дальности.

— Строиться! — прокричал Гренье.

Оглянувшись он увидел, что два батальона их полка, стоявшие сразу за ними, начали строиться в походные колоны. А одна из рот уже марширует на запад в сторону Сен-Мари. Два батальона сегодня по сути и составляли 94-й полк. По штатам полк должен был начитывать четыре тысячи штыков, а после Резонвиля в списках числилось всего две с половиной тысячи человек. А в реальности, наверно еще на сотню-две меньше, даже если считать всех обозных, которых во французской армии почему-то числили строевыми.