Страница 57 из 64
Они перешли через широкий каменный мост и направились к Развалинам — так называли руины древнеимперской крепости, разрушенной задолго до возведения Миссолена. Некогда здесь были могучие стены, но они сильно пострадали во время одной из множества давних войн. А затем, когда Древняя империя расползлась, словно ветхое одеяло, это место и вовсе забросили — строить заново было слишком накладно. Теперь, столетия спустя, в этом квартале жили бедняки, укрываясь от ветра и непогоды под полуразрушенными сводами древних известняковых руин.
— Альбумус будет проповедовать в катакомбах, — уточнил Ихраз. — Плохое место. Выходов мало, воздуха — еще меньше. Если случится паника, нас просто затопчут.
— С чего бы ей случаться?
— Кто знает, какой эффект возымеют проповеди этого еретика? — пожал плечами Ихраз. Его голос под маской звучал глухо. — Мне докладывали, что от речей Альбумуса люди впадают в экстаз.
— Боюсь, нам это точно не грозит, — мрачно усмехнулся Демос. Чем ближе они подходили к месту проповеди, тем меньше страха в нем оставалось.
«Кураж опасности! Неужели я все еще подвержен этому ребячеству? Как странно».
Пропитанная уксусом тряпица воняла так, что он и вовсе перестал различать какие-либо запахи. Может и к лучшему: в местах, через которые они следовали, пахло лишь смертью и разложением. Но хуже всего было то, что проклятый уксус жутко раздражал кожу. Нос и выбритые с утра щеки зудели, а почесать их возможности не было.
«Впрочем, доктора ходят и в куда менее удобных масках — те полностью закрывают лицо, а вместо глаз у них вставки из слюды или мутного стекла. Наверняка изнутри они запотевают, и пробираться через город приходится почти наощупь».
Демос издалека опознал вход в Развалины — к руинам старой крепости стекались закутанные в темные плащи фигуры. Некоторые шли с факелами, иные — с переносными масляными лампами. Многие были в масках. Изредка люди приветствовали друг друга короткими кивками, а затем терялись среди увитых густым плющом гигантских обломков.
— Готовы, господин? — пробубнил сквозь маску энниец.
— Разумеется.
— Еще не поздно…
— Идем.
Ихраз всем видом выражал неодобрение, но пошел первым. Демос держался сразу за его спиной, а чуть поодаль нарочно медленно передвигали ноги двое других охранников. Следом за эннийцем канцлер нырнул во тьму высокой арки, пересек двор и вышел на свет одинокого факела, обозначавшего спуск в катакомбы.
«Я мог бы взять сегодня их всех. Обрушиться внезапно, окружить, отрезать пути к отступлению. Но есть шанс, что Альбумус к этому подготовился и наверняка прикинул, как можно уйти через полуразрушенные ходы. В конце концов, это место власти не исследовали, да и не охраняли, и потому здесь могут быть любые сюрпризы. Если бы мы не смогли схватить Альбумуса, то навлекли бы лишь гнев толпы, что и так держится из последних сил. Нет, нельзя рисковать. Хотя привести сюда солдат было бы правильнее».
К тому моменту, как они спустились в катакомбы и нашли зал сбора — просторное помещение с низкими сводчатыми потолками, проповедь уже началась. Внутрь набилось несколько сотен человек — очень много с учетом обстоятельств.
«Значит, либо этот Альбумус и правда хорош, либо они окончательно отчаялись».
Демос решил не подходить близко и расположился возле стены, как можно ближе к выходу. Ихраз был прав: воздуха здесь не хватало, а ситуацию усугубляли чадившие факелы, которыми скупо освещался зал.
Альбумус оказался удивительно высоким и сухим человеком с грубыми чертами лица и живыми глазами, страстно сверкавшими из-под густых бровей. Правую сторону лба пересекал уродливый старый шрам и тянулся выше, к плешивой макушке. Брат был одет в самую простую монашескую рясу, подпоясанную куском веревки. На груди на длинном шнурке тускло блестел символ веры. Альбумус вещал, шагая из стороны в сторону, и Демос заметил, что обуви тот не носил.
«И правда аскет. Ни маски, ни хотя бы связки чеснока на шее. Словно совсем не боится хвори».
— И говорю я вам, братья и сестры: господь наш в гневе на своих детей! На вас, построивших толстые стены вокруг своих жилищ! На вас, забывших жертву божью ради вас и его любовь! Чем вы живете, о чем мечтаете? О покое, сытом пузе да набитой мошне. Не о праведном труде, не о жизни в Хрустальном чертоге после смерти во славе божьей. Нет! Ваши души осквернены похотью, мздоимством, роскошью и мирскими удовольствиями. Вы жрете, пьете, наряжаетесь в шелка и воруете у тех, кто слабее вас, чтобы все это позволить. Ваш разум отравлен, ваши души гниют, а глаза ослепли от золоченых шпилей Святилищ и блеска монет и господских дворцов!
«Все это я уже слышал. В проповедях еретика Аристида. Тот, правда, выбирал выражения помягче, ибо склонял на свою сторону знать. А этот ничего не страшится. Он взывает к простолюдинам да раскаявшимся и напуганным богачам. Если Альбумус аристидианец, то явно радикал».
Доклады не лгали: брат Альбумус окружал себя плотным кольцом женщин и детей. Особенно он любил совсем молодых девиц — одетые в льняные робы, босые и бритые наголо, они распластались на сыром каменном полу, завывая молитвы о милости божьей. Леденящие завывания возносились к сводам, отражались от стен и уносились эхом по коридорам катакомб. Но внимание Демоса привлекла другая дева. Среди бритоголовых женщин, которых Альбумус называл невестами Гилленаевыми, Демос с ужасом узнал дочь графа Энно Матильду. Юная красавица Матти стояла на коленях, покачиваясь из стороны в сторону, словно в трансе. Над ней нависла уродливая старуха и брила волосы аристократки длинным ножом. Другие женщины срезали с Матти одежду, кромсали драгоценный бархат, терзали кружева и тонкий шелк нижнего платья, и ошметки падали на пол разноцветным ворохом. Матти, казалось, не замечала, как старухин нож до крови скоблит череп, грубо расправляясь с роскошными каштановыми локонами. Не издав ни звука, она позволила срезать с себя жемчужное ожерелье, вырвать из ушей рубиновые серьги, стянуть с тонких пальцев золотые перстни — мерцающие камни покатились под ноги собравшихся в зале, и никто даже не дернулся, чтобы поднять драгоценности. Матти не кричала, не морщилась. Лишь шептала молитву, исступленно сжимая в руках простенький серебряный диск, позволяя женщинам в робах делать свое ужасающее дело.
Чтобы добраться до Альбумуса, пришлось бы для начала всех их убить. Отчего-то Демос был уверен, что эти фанатичные люди скорее приняли бы смерть, защищая своего пророка, нежели позволили страже дотронуться до него.
Демос осознал, что, как и все пришедшие на проповедь миряне, завороженно смотрел на публичное бесчестье юной аристократки. Наконец остатки одежды были сорваны, и дева осталась совершенно нагой. Не задумываясь, канцлер потянулся к шнуровке плаща, чтобы прикрыть позор девушки, но Ихраз остановил его.
«Он прав. Нельзя выдавать себя, но…»
— Но среди вас есть те, чьи души еще можно спасти! — продолжал Альбумус, направляясь к коленопреклоненной Матти. — Те, кто опомнился, раскаивается и готов принять кару за грехи прошлого. Те, кто нашел в себе силу и любовь к богу, чтобы прийти сюда и публично отречься от мирских желаний!
Монах подошел к девушке вплотную, опустился на колени возле нее — Матти лишь робко взглянула на Альбумуса и продолжила шептать молитву еще громче, когда грубая рука монаха дотронулась до ее плеч, скользнула вниз, обхватывая поочередно обе налитые груди, спустилась к животу и промежности. Демос видел, как из зажмуренных глаз Матти катились слезы, но она не закричала. Лишь то и дело вздрагивала, чувствуя прикосновение рук монаха и взгляды заметно оживившихся мужчин.
— Ну же, сестра, — успокаивал Альбумус, искоса наблюдая за реакцией собравшихся. — Тебе нечего стыдиться. Все мы приходим в этот мир нагими, а сегодня — день, когда ты рождаешься заново. Нагой ты и войдешь в новую жизнь.
Демос трясся от ярости, сжимая набалдашник трости до боли в суставах.
«Для монаха-аскета он проявляет слишком много внимания к сочным девичьим прелестям».