Страница 8 из 16
– А-а, я, кажется, понимаю… – воскликнула Любава. – Ты хочешь сказать, удивительное гостеприимство Софьи Абрамовны – даже постель свою уступила! – сто лет назад, а то и меньше, никому бы таким уж удивительным не показалось. Да?
– К тому же она к себе всё равно что на постоялый двор пускала. Точно! У неё ж не квартира, точнее – не комнатка в коммуналке, у неё и вправду, говоря в нынешних терминах, частная мини-гостиница была. А что касаемо постоялого двора… Постой, Любава, я тут припомнил – у Гоголя, в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»… ну да! В главе про отставного поручика Шпоньку. В ней, если не ошибаюсь, описывается что-то похожее. Сейчас… Минутку…
Я подошёл к полке, где у меня стояла классика, вытащил первый том Собрания сочинений Н.В.Гоголя, быстро нашёл искомое – «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка» – и, полистав, принялся с удовольствием зачитывать:
«– Эй, хлопче! – тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, принесшему перину и подушки, – постели постель мне на полу посереди хаты! Смотри же, сена повыше наклади под подушку!..
– Хорошенько, хорошенько перетряси сено! – говорил Григорий Григорьевич своему лакею. – Тут сено такое гадкое, что, того и гляди, как-нибудь попадёт сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать вам спокойной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари…»
Я просмотрел текст абзацем ниже и, не удержавшись, стал читать дальше – так ярко незабвенный, глубоко почитаемый мной Николай Васильевич описывал приготовления малороссийского помещика к ночлегу:
«Тут камердинер Григория Григорьевича стащил с него сюртук и сапоги и натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на постель, и казалось, огромная перина легла на другую.
– Эй, хлопче! куда же ты подлец! Поди сюда, поправь мне одеяло! Эй, хлопче, подмости под голову сена! Да что, коней уже напоили? Ещё сена! сюда, под этот бок! да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот так, ещё! ох…
Тут Григорий Григорьевич ещё вздохнул раза два и пустил страшный носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так, что дремавшая на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все стороны, но, не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.
На другой день, когда проснулся Иван Фёдорович, уже толстого помещика не было»…
– Вот так путешествовали, на постой останавливались… – заключил я. – А у моих одесситов, согласись, даже цивилизованнее было – на полу вповалку не спали, и не на сене, а на креслах да раскладушках размещали постояльцев. Так что в этом деле хозяйка являла не чудеса человеческого гостепримства (свою постель уступила!), а – изворотливость, или, как бы сказали сейчас, – профессионализм отельера.
– Да… Не из милосердия, а исключительно ради денег…
– В данном конкретном случае – да. Исключительно в погоне за дополнительным приварком к пенсии… Что вполне простительно. Кстати говоря, в старину, судя по книгам, предоставляли ночлег, далеко не всегда рассчитывая, что путник заплатит. Традиции гостеприимства ли, или что другое – нам теперь уж, боюсь, и не понять. И ведь не боялись, что зарежут. Или ограбят. Нет, нам, нынешним, точно не понять…
Любава внимала мне молча, а потом спросила каким-то осторожным голосом:
– Ну а доведись тебе услышать стук в окно? Ты бы как поступил?
– Хм! – усмехнулся я и смущённо поскрёб затылок. – А я и поступил. Причём, и так, и эдак, и всё за один вечер.
– Это как это? – не поняла Любава. – И так, и эдак?
– А так. Одновременно и пустил, и не пустил.
И поведал, как однажды осенью в один из поздних вечеров именно что раздался стук в окно. И увидел я за стеклом лицо мужика лет тридцати-тридцати пяти с какими-то растопыренными, шалыми глазами. Взлохмаченный, он тянулся носом к оконной раме и сбивчиво бубнил, по временам даже вскрикивая от возбуждения, что отстал от поезда, что со станции его попёрли (она и вправду закрывалась на ночь ровно в 21:00), что замёрз, и голоден, а уж всё закрыто-захлопнуто).
– Хозяин! А, хозяин! Пусти на ночлег! – кричал он мне. – До утра мне и надо-то! Хоть в сенцах постели, на полу – только б не на улице!
– Ты что, дурак? – говорю я в приоткрытую форточку. – Куда я тебя пущу? У меня жена, дитё малое. А я тебя первый раз вижу. Много вас тут таких шарахается!
Тут надо пояснить: на такие слова я имел полное право. Мы тогда жили не в нынешнем новом доме у озера, а в старом небольшом полудомишке у железной дороги, буквально в тридцатке метров от перрона. Ну, натуральное дело, забредал к нам на двор всякий-разный народишко. А дважды даже и в дом залезли, хорошо хоть в наше отсутствие. Взяли так, по мелочи, у нас и взять-то чего особо тогда не имелось. (Нет, один перстенёк, который я жене в день помолвки преподнёс, с кро-о-хотным бриллиантом, всё же умыкнули. На нём-то и погорели паршивцы, когда пытались толкнуть добычу у ювелирного магазина. С поличным взяла милиция). Ощущение мы оба раза испытали – препакостнейшее. Как представишь, что в поисках денег какие-то гадёныши дотрагивались своими грязными воровскими лапами до твоего постельного белья, ощупывали одежду, разгуливали по твоим комнатам в своих грязных воровских башмаках… Бр-р!
Вот, оказывается, до сих пор помню то ощущение гадливости – будто по лицу грязной лапой мазнули, и умыться долго не позволяли…
Ну, третьего раза мы дожидаться не стали – кобеля завели. Злю-ю-щего… Такого, что и сами его рыка побаивались. Сразу стало спокойнее. Вот и тогда, когда мужик этот припозднившийся во двор к нам вломился, пёс так заходился лаем, до хрипоты, до сипа. Не зря мужик за окном всё время косился на него, опасался, как бы не достал. Или того хуже – с цепи не сорвался. Бойся, бойся, волчий хвост!
– Да от какого поезда ты мог отстать! – рассердился я. – У нас ведь не станция – полустанок! Только электрички и останавливаются.
– Вот! – заорал опять незваный гость. – От электрички и отстал. Вернее, не успел. Бегом от автобусной остановки бежал, а она, сволочь, хвостом мне мигнула, и – того… Последняя была! Ну пусти, мил человек! Замёрзну ведь! Ну, человек ты, или кто?! – уже отчаяваясь, взмолился отставший от поезда, или кто он там.
А осень уж на зиму поворачивала, и по ночам действительно подмораживало – что делать? Пустить – нельзя. И не пустить – нельзя. Делать-то – что?! Вот принёс Господь… или чёрт… или бес его знает кто.
– А давай его в веранду пустим, – вдруг подала голос жена, всё это время тихо стоявшая у меня за спиной.
«Оба-на! – сказал я себе. – А ведь вариант! Дверь, ведущая внутрь дома из веранды, даже крепче наружной, и запоры надёжные».
И я с облегчением вздохнул. Как-то зацепило меня его отчаянное «Человек ты, или кто?!» Именно этот призыв к человечности и подвиг меня к решению, которое после предложения жены оформилось окончательно.
А всё потому, что я вдруг вспомнил случай из далёкого детства. Мне было одиннадцать лет, когда волею судьбы оказались мы с мамой в незнакомом городе. Поезд привёз нас поздно, свободных мест в гостиницах, разумеется, не оказалось, и я хорошо помню, как сели мы зачем-то в автобус – и ехали в нём незнамо куда. Незнакомый город, незнакомые жители незнакомого города, незнакомые дома за окном автобуса, идущего по незнакомому маршруту – ну всё, всё незнакомое, всё чужое… Да ещё темень ночная. Сидевшая напротив нас женщина, видимо, заметила нашу с мамой растерянность, стала расспрашивать, кто мы, откуда, зачем приехали. А когда поняла, что нам и ночевать-то негде, запросто пригласила к себе. У меня было – да и теперь есть – полное ощущение, что она спасла нас. И ещё помню, когда мы наутро уходили, и мама её горячо благодарила, та женщина сказала, очень просто и очень доходчиво: «Да будет вам! Что мы, не человеки, что ли».
И вот когда этот лишенец за окном воскликнул: «Да человек ты, или кто?!», я тотчас и припомнил тот чужой город, и ту добрую женщину из автобуса…