Страница 10 из 16
Они – не отказали, оказавшись достойными дружбы Мечника. И на главный – стратегический – вопрос я тоже получил ответ (какой – и вопрос, и ответ – пока секрет). Домой возвращался окрылённым и переполненным энергией развивать успех.
Таким образом, штурмовая бригада «Ух, проглочу!» (кодовое название, родившееся у меня в поезде, как раз на волне энтузиазма, получило полную смешливую поддержку Мечника) – оказалась сформирована. А ещё в резерве томился засадный полк имени Взбунтовавшегося «офисного планктона». Согласитесь, неплохое начало для таких дилетантов, как мы с Мечником.
– Гойда! Ты противоречишь самому себе! – помнится, воспротивился такой формулировке мой напарник. – Ты же сам говорил, чтобы победить – нужно заниматься своим делом. Не криминал и не спецоперация – мы пишем повесть. Так? А если так, то какие ж мы дилетанты? Мы – литераты!
Ну, и что тут скажешь? Молодые – они быстро схватывают. И почти не тормозят. В отличие от нас, поживших-повидавших. Которым, видно, скользить по жизни мешает тот песок, что потихоньку-помаленьку начинает сыпаться прямо на ход ноги.
Итак, хоть я и сказал Любаве о предстоящих мне делах, но вот чувствовал – сегодня разленюсь. Ну один-то день – имею право? С книжкой на диване поваляться. Мозгами немного отмякнуть. Но вначале хорошо бы побриться. Что у меня означало – подбрить бороду. Восстановить её цивилизованные границы, так сказать. А то чуть запустишь – на щёки лезет, шею обнимает. Я же люблю, когда борода в ладу с лицом.
– Любава, я не выключаю Дениса. Пообщайтесь пока. Небось, соскучились за ночь…
Я уж направился к выходу из кабинета, но Любава вдруг остановила меня.
– А ты не обиделся, о, мой повелитель?
– На кого? – не понял я.
– На меня, – голос её и впрямь показался мне виноватым.
– А… Ты об этом. Вор у вора… Настоящий хозяин…
– Да, я знаю: иногда лучше печатать, чем говорить. Но я же теперь не печатаю. Только говорю. Ну, и думаю, конечно. Вот, подумала: мой вопрос мог тебя обидеть. Получилось, будто я тебя в непорядочности заподозрила. Что эта ваша война – не такое уж и чистое дело.
– Увы, моя дорогая, стерильно чистых войн не бывает. Как и стопроцентно справедливых. Каждую минуту, каждую секунду, в поступках каждого своего солдата справедливых. В белых перчатках только парады проводят. Тут ты права…
– Нет, мой повелитель! Это ты – прав! – вскричала Любава. – Я знаю! Ты до подлости не опустишься. А единственной грязью, которая может к тебе пристать, будет грязь на твоих ботфортах! Но даже если… Ты – в любом случае для меня… Что бы ты ни сделал – слышишь? К чему бы тебя не вынудили… Ты – мой единственный. Мой повелитель. Мой рыцарь. Мой благородный разбойник. Я хочу, чтобы ты знал это. Потому что знаю, как тебе это важно. Веришь?
Ах ты ж моя славная, моя дорогая, моя единственная… Конечно верю. Как себе самому.
Рубль 22
Век ХХ, на излёте СССР
На работе и дома
22 руб.10 коп. Муж и дочь – полжизни прочь
Ах, если б можно было за деньги
Получить счастье в целофановом пакете.
(Из песни, что поёт Анна Герман)
…Вся окрестная собачья братия и сестрия зашлась в лае, и Зимнякова,буквально на цыпочках подкравшаяся к окну своей дачи, вдруг увидела что-то неопределённо-тёмное, оно двигалось, оно приближалось… Всё большое дородное тело Зимняковой обмерло…
Но уже в следующую секунду она всё же разглядела – ф-фу-у! по улочке, вдоль её забора медленно, в обнимку, брела парочка. Зимнякова вытаращила гневно глаза, сплюнула в сердцах и, отдуваясь, поплелась к кровати.
Брёх собак мало-помалу затих.
«Скверно,– подумала Зимнякова,– скверно-то как…»
Она лежала, слушала ночь. Хотелось дня и людей. Неважно кого – просто людей. Пусть в магазине, пусть на улице, пусть даже за стёклами троллейбусов. Знакомых, незнакомых. Неважно. Всё неважно. Важно лишь – не оставаться один на один с собой. Быть на людях. Зачем? Зачем… Какое глупое это зачем. Страшно – вот зачем. Одиноко – вот зачем. Плохо – вот зачем. Нестерпимо – вот зачем…
Захолонуло сердце – Зимнякова опять подумала о дочери. Аля-Алечка-Алина… С Зимняковой это случалось всё чаще: ставшая почти совсем чужой, далёкая и отодвигающаяся дальше и дальше, Алина не отпускала её, притягивала, звала. Звала… Да нет, если и звал кто, то это сама Зимнякова. Альке она не нужна. Совсем не нужна. Так не нужна, что хоть кричи, хоть воем вой, как воют те же собаки по покойникам…
«А я всё-таки пойду! – дёрнулась под одеялом Зимнякова. – Хоть на внучек посмотрю, если Алька… Ну и пускай, пускай косится, пускай молчит – всё равно пойду! Что я, не мать? Я мать ей! Мать! И внучкам своим – бабушка!
Семья дочери Зимняковой, Алины, жила в девятиэтажном кооперативном доме – на пятом этаже, в двухкомнатной квартире. Всякий раз, как Зимнякова приходила сюда, – а последнее время такое случалось всё реже и реже, – она внутренне бесилась. Эти стиранные-перестиранные половички за два руб. пятьдесят коп. метр, эта запростецкая мебель, эти фотографии в самодельных рамках, крохотный пятачок кухни, голые, без единого ковра стены, черно-белый – взятый напрокат – телевизор… Святая простота. Нищая упрямая, твердолобая простота! И это – её дочь!
Поначалу она пыталась понять и оттого в каждый свой приход задавала вопросы, недоумевала вслух, пробовала убедить. Но вспыхивали ссоры, и она перестала спрашивать, недоумевать вслух, убеждать. Понять же все-таки пыталась. Пыталась – и не могла. Откуда такой аскетизм? Что за ним? Ну, деньги от неё брать не желает – понять можно, в какой-то мере даже и похвально. Самостоятельности хотят, независимости – разве плохо? Все нынешние молодые на ней помешались… И потом, независимость Алины всё-таки лучше независимости Виталия – тому подлецу независимость в том, что он со своей жизнью делает, не мешает качать из матери деньги за десятерых, он и строит-то свою независимость исключительно на её материальном фундаменте.
А дочь? Ведь она не просто не берёт, она тем самым стремится что-то такое-эдакое доказать. И почему живут в такой нищете? Алина, как подорванная, на полутора ставках мечется, муж её, Николай, высококвалифицированный токарь с высшим образованием, на станке с ЧПУ* зарабатывает неплохо – куда деньги-то исчезают? Сколько раз Зимнякова спрашивала, а дочь только усмехалась. Копят, что ли? На машину? Но зачем так оголтело, так демонстративно? Да скажи они ей только слово, намекни только – и машина у них будет. С гаражом впридачу. Хоть «Мерседес». Нет, «Мерседес» чересчур, не объяснишь, откуда дровишки…
Ну, было дело. Поссорились. Разругались так, что, казалось, насмерть. Навсегда. Но ведь сколько времени прошло уже, и она, мать, первая уступила, первой тогда пошла на мировую, хоть и верила в свою правоту. Но сцепила зубы – и пришла. Придушила гордость свою и поклонилась: давайте забудем, давайте жить в мире, мало ведь нас, на пальцах раз-два и обчёлся. Так что же? Снизошла доченька, видеться с внучками разрешила. А сама, как мать приходит, каменной становится, слова в простоте не скажет. А за что? Неужели пентюх этот родную мать ей заслонил? Ну был бы хоть родной отец, а то ж отчим. Отчим!
Так уж получалось у Зимняковой, что мысли о дочери неизбежно тянули за собой и мысли о её втором – теперь уже окончательно и безнадежно бывшем – муже. Вот и сейчас, шла она к дочери, а думала всё больше о нём.
Впрочем, разве только о нём? Если бы только о нём…
Не один раз жизнь крушила Зимнякову так, что, казалось, и обломков не собрать – в пыль, в порошок, в прах. Но проходило время, и что откуда бралось: Зимнякова жила, жила вопреки, жила назло, жила на ненависть всему. Войну прошла – ей ли ломаться? Достаточно одного перелома, его место таким швом взялось – пилой не разгрызть. Всё вокруг сгниёт, всё истлеет – шов останется.