Колдовство

Совсем кромешным этот ужас стал, когда умерла Санина мама – главный свидетель того, что была у него когда-то и другая жизнь. На сороковой день теща накрыла на стол, в центр поставила миску каши с медом и орехами и бутыль все той же травяной домашней настойки. Саня, вернувшись с работы и застав последние приготовления, здорово рассердился – это была, в конце концов, его мама, он бы сам все организовал, если уж так важны эти ритуалы…

– Тише, тише, – примирительно зашелестела бабушка. – Так уж положено, надо душеньку проводить.

Памятуя о чудесных свойствах темной настойки, Саня пил мало и зло. И все равно пропустил тот момент, когда в голове зашумело, а к горлу подступила комком полынная горечь.

– Тяжела доля женская, – говорила между тем бабушка, подняв бокал. Закатные отблески вспыхивали в хрустальных узорах и обжигали радужку, Саня щурился. – Растила, все отдавала, а не успела оглянуться – у сыночка уже своя семья…

– Вр-рете, – тяжелым пьяным голосом перебил ее Саня и сам похолодел. Но что сказано, то сказано, сорванную крышку назад не прикрутишь – и многолетнее отчаяние брызнуло во все стороны жгучими хрустальными искрами. – Вы мне не семья!

– Любимый… – привстала со своего места Ника.

– Ты тоже!

Вот тут он ей все и высказал единым духом. Что так дальше невозможно, что он страшно ошибся в юности, и давно ее не любит, и хочет развода. Что он впахивает с утра до ночи на ребенка, который его и узнает-то с трудом. Что он застрял здесь как в болоте и ему нужна своя жизнь, свое личное пространство, чтобы не переговаривались за стенами, не подглядывали по ночам, не лезли под кровать – куколку положить… Что Ника могла бы следить за собой и хоть иногда читать что-то, кроме магазинных ценников.

– Говорить-то о чем?! О том, как ты творожок купила сегодня? Рыбку купила? Сметанку?! – орал Саня, и пена выступала у него на губах от ярости. – Покушала! Мороженку!..

По ошалевшему Никиному взгляду было ясно, что она ни о чем и не подозревала, не догадывалась, в каком аду приходится жить Сане, не понимала его совсем. Мать и бабушка молча придвинулись к Нике поближе, дружно грохнув стульями. А за их спинами как будто тоже сплотила ряды бесчисленная родня – Сане, которому только сейчас бросились в глаза фотокарточки за стеклом серванта, почудилось, будто все эти мертвые женские лица выскочили, вынырнули невесть откуда со своей вековечной миной скорбного осуждения.

– Ты, лапушка, проспись лучше да опомнись, – сказала бабушка, глядя на него как на серьезно набедокурившего, но все-таки внука. – А то наворотишь дел…

– Я трезвый! – От прорвавшегося, словно душевный нарыв, гнева опьянение действительно куда-то улетучилось.

– И тон сбавь.

Господи, как же я так в них вляпался, с тоской подумал Саня. Главное – не идти на попятный, не дать слабину, а то насядут, заткнут рот, утащат обратно в семейное гнездышко. Будут давить на жалость, на чувство долга, манипулировать. Надо выбраться, наконец, из их бабьего болота в настоящую жизнь. Замахнулся – так бей!

Мысленно сосчитав до десяти, он извинился и начал вежливо, но твердо объяснять, что пора посмотреть правде в глаза: ему здесь плохо, они с Никой давно уже не семья, а просто совместно воспитывающие ребенка люди, что они не понимают и больше не любят друг друга, и нет ничего хуже такого вот вынужденного сожительства, и надо это прекратить, разойтись, так будет лучше для всех. Ребенка они, конечно, продолжат воспитывать совместно, и для Верочки тоже будет лучше расти со счастливыми родителями, каждый из которых живет своей собственной полноценной жизнью, чем с несчастными, подспудно ненавидящими друг друга…

– Ты меня ненавидишь?.. – вскинула заплаканные глаза Ника.

…нет, он имел в виду, что надо переходить в новый этап, жизнь – она вообще одна, и совершенно понятно, что вместе перейти они не смогут: у них разные интересы, они разные люди, и, в конце концов, для Ники важнее всего семья, ее семья, в которой он всегда чувствовал себя инородным телом, и ему тяжело, он не может вечно тащить на себе эту тяжесть, эти давно умершие отношения, ему здесь, в конце концов, жутко…

– Нельзя, – громко и спокойно сказала теща.

– Что… как нельзя?

– Так нельзя. Ты не понимаешь. Нельзя тебе уходить.

– Я вам не раб! – окончательно смешался и рассердился Саня. – Решил – и уйду!

Со стены упала сувенирная тарелка с гербом Берлина. Теща привозила такие из каждого путешествия.

– Предупреждали ведь тебя, – покачала головой бабушка. – Просили: отступись, пока можешь.

В оконное стекло с налету врезался всей тушкой голубь, оставил налипшие перья и пятнышко крови. Саня вскочил из-за стола – и потянул за собой что-то небольшое, живое, вцепившееся в штанину.

– Пап…

Это Верочка, про которую все забыли, заползла под стол и решила, что очень весело будет потихоньку изловить папу. Из-за Саниного резкого маневра она стукнулась макушкой, и теперь в ее глазах наливалась слезной влагой та же обида, то же скорбное осуждение. Резкая боль пронзила не то сердце, не то, как всегда при скандалах, желудок – вместо дочери Саня увидел одну из ведьмовского легиона, будущую, бесконечно повторяющуюся жену и тещу.

В соседней комнате истошно замычал дед, загрохотал по тумбочке единственной живой рукой. Стало трудно дышать, тоскливый ужас навалился на Саню тяжелой периной – как в тех снах с упорным и неумолимым преследователем, после которых весь мир готов обнять от облегчения, что все не на самом деле. И больше всего на свете ему хотелось проснуться, оставить своих преследовательниц, всех трех – нет, четырех – в другой реальности… Саня и сам не понял, как оказался на лестничной клетке, с ботинком на одной ноге и шлепанцем на другой, прижимая к себе рюкзак.

– Папа в командировку едет. – За незакрытой дверью бабушка ворковала над Верочкой, уже набиравшей в грудь воздуха для громового рева. – А вернется – в цирк с тобой сходит. Помнишь цирк? С лошадками?

Мама все собиралась приватизировать свою «малосемейку», да так и не успела. Где-то неделю Саня жил у приятеля, а потом через него же удачно снял маленькую светлую квартирку в спальном районе. Бабушка-хозяйка рассказала ему все тонкости обращения с гомерически нелепой мебелью застойных времен – где ручка отваливается, какую дверцу лучше не открывать, а то посыплется все. Он заплатил вперед и переехал в тот же день.

Войдя в гулкую, еще свободную от человека квартиру, Саня включил свет в прихожей и подумал с облегчением, что наконец-то заживет своей жизнью, сам, отдельно – хоть и маячили еще на горизонте официальный развод с Никой, решение об опеке, все эти тягостные встречи и горы бумаг, написанных на курином языке… Будем разбираться по мере поступления, решил Саня, а пока про все это можно забыть, гори оно синим пламенем.

Вспыхнула на секунду синим пламенем, точно газовая конфорка, и разлетелась острыми стеклянными брызгами лампочка под потолком. Хрустя осколками, Саня сходил за веником, опустился на корточки, пытаясь замести в совок все и сразу, – и привычно облокотился на обувную этажерку, которая осталась в прихожей старой квартиры, а здесь ее никогда не было. Потерял равновесие и со всего размаху впечатал раскрытую в поисках опоры ладонь в самую гущу тончайших стеклянных заноз.

Кто-то встал у него за спиной, заслонив на мгновение свет, и злорадно заулыбался. Когда Саня обернулся, никого там, конечно, не было. Но он все равно кожей чувствовал эту улыбку, обнажившую зубы, длинные и острые, как впившиеся в руку осколки.

Сначала казалось, что все не на самом деле, что вот-вот он проснется в прежней постели, с рыхлой Никой под боком, вдохнет затхловатый жилой запах старой квартиры – бумажные обои, пыль, нотка жареного лука с кухни. На улице Саня озирался, ожидая, что вот-вот из-за угла покажется бывшая жена или теща – в общем, кто-то из них. Когда тревожное напряжение достигало звенящего предела, Саня старался посмотреть на ситуацию здраво, как бы со стороны. Он – да, подлец, эгоист – бросил нелюбимую жену, не сумел вытерпеть то, что другие, порядочные, до гробовой доски тащат, ребенка ей оставил, ни на что не претендует. И при этом до смерти боится, что кто-нибудь из ее бабьего семейства его выследит. Здоровый мужик ходит на работу дворами, прячется от двух старух и одной толстухи. На этом моменте Саня начинал злиться: да чего я боюсь-то, что они мне сделают? Пакостить будут, под дверью караулить, засудят, убьют? Бандитов наймут, скрутят и обратно уволокут? Паранойя, до паранойи довели, а сами и не могут ничего, только на нервах играть. Ведьмы… И тянулся наяву, опутывал липкой паутиной сон, в котором Саня чувствовал себя дичью, а хищника еще даже и не видно – но он уже взял след, и от него уже не избавиться.