Колдовство

Никина бабушка так и ворковала над зажатым в тиски подушек супругом. Из-за стенки Саня постоянно слышал подробные рассказы о том, что она ему сегодня приготовила и как это вкусно, прерывавшиеся ласковым: «Ничего, Андрюшенька, ничего, потерпи». И пеленки она меняла ему так часто и ловко, что не было и намека на тот тяжелый кошачий запах, который стоит обычно в доме, где есть лежачий больной. От младенца и то сильнее пахло.

И еще, когда воркование стихало, Саня иногда слышал из комнаты деда чмокающие звуки, вздохи, поскрипывание. Он сразу хватал наушники, учебник – но коварное воображение уже успевало в подробностях нарисовать ему те ухищрения, к которым сейчас прибегали – могли прибегать – за стенкой бабушка и ее недвижимый возлюбленный.

В институт Саня, как ни старался, поступить не сумел, пошел работать – сначала курьером, как полагается, потом продавцом, потом менеджером с труднообъяснимыми функциями и постепенно дорос до заместителя директора фирмы, основанной прытким одноклассником. Верочка тоже росла, росла и Ника – вширь, к сожалению. Она сразу с готовностью и даже азартом приняла правила игры в жену, мать, домовитую хозяйку, так что уже через год, а то и раньше обзавелась халатом и бесформенной прической. С утра первым делом спрашивала у Сани уютным голосом, что сегодня приготовить. Называла его исключительно «любимый» – хорошо, конечно, что не зая или котя, но порой Саню так и тянуло спросить: а ты вообще помнишь, как любимого зовут-то? О еде говорила уменьшительно-ласкательно, как о дочери – курочка, хлебушек, мяско. Саня тут же вспоминал воркование бабушки над мычащим дедом, и его передергивало. Он пытался прогнать все это, вернуть ощущение летящего, холодящего в подреберье счастья, прижимал к себе мягкую Нику и, закрыв глаза, изо всех сил любил ее – ту, давно прошедшую, с пунктиром русых волосков на впалом нежном животе. И Ника жадно отвечала ему – пресная и потускневшая днем, ночью она становилась ненасытной, и Сане иногда казалось, что прямо под его руками истончается ее тело и кожа становится гладкой, влажной…

Потихоньку они начали ссориться. И удивительное дело – пострадавшей и обиженной из перепалок всегда выходила Ника, а вот здоровье портилось у Сани. То температура поднималась, то желудок скручивало, то моча вдруг шла бурая, страшная. И сон плохой становился: ворочался Саня, ворочался, а когда засыпал наконец под утро, чудилось ему продолжение скандала, будто ругается он с Никой, а может, и не с ней – голос похож, и глаза похожи, а остальное ускользает от внимания, тонет в мареве. И ни слова не разобрать, только понятно, что не переспоришь ее, и он кругом виноват, и будет за это какое-то неопределимое, но страшное наказание. Саня просыпался, хватая ртом воздух, и долго потом успокаивался, жалел себя – вот, значит, какой он человек хороший, нервный, совестливый. Переживает.

Однажды под кровать закатилась ручка. Саня кряхтя отодвинул супружеское ложе и увидел, что паркет под ним исцарапан странными, ни на что не похожими знаками. А у самой стены лежит облепленная пушистыми комьями пыли тряпичная куколка-закрутка – безликий мятый шарик головы, раскинутые руки. И откуда что взялось, вроде сам кровать сюда и ставил, а ничего такого не заметил. Саня нашел в стенном шкафу мастику, затер кое-как царапины на паркете, а куклу выкинул в мусоропровод.

Через пару недель, повинуясь смутному подозрению, Саня приподнял край покрывала и осторожно заглянул под кровать. В пыльной полутьме белела новая куколка.

За каждой стеной ходили, говорили, дышали. Мычал бессмертный, похоже, дед. И, наверное, именно от этого непрестанного шевеления посторонней жизни вокруг у Сани начали постепенно сдавать нервы. Ему стало казаться, что рядом постоянно кто-то есть. Даже когда он оставался в квартире один – не считая, разумеется, деда, – ему чудилось, что кто-то наблюдает за ним, смотрит в спину, вздыхает над ухом, и кожа стягивается мурашками от еле заметного движения воздуха. Саня оборачивался, вскакивал – и узоры на старых обоях складывались в фигуры и лица, смотрела исподлобья с фотографий старательно замершая для увековечения пожелтевшая родня. У всех глаза были светлые, продолговатые – как у Ники, и мамы, и бабушки, и Верочки. Все портреты были женские. Саню окружали, следя за каждым его движением, легионы подретушированных копий жены и тещи.

Как-то Саня здорово перебрал на корпоративе. Вернулся поздно, все уже спали. Долго возился в прихожей, воюя с качающимися стенами и исчезающими выключателями. Вышла теща в чем-то воздушном – в пеньюаре, что ли, подумал Саня, и от этого слова его затошнило, – посмотрела и молча исчезла. Саня сполз на пол и решил, что вот сейчас посидит, отдохнет, потом сдерет наконец эти чертовы ботинки, умоется… А потом ботинки кто-то с него снял, запорхали, расстегивая пуговицы, ловкие руки.

– Вставай, Сашенька. Ничего, ничего, потерпи…

Внезапно протрезвевший Саня вскочил, шарахнулся от бабушки и набил себе шишку об угол полки. Бабушка сочувственно погладила его по плечу, он хотел крикнуть «не надо», но язык по-прежнему не слушался, и Саня хрипло замычал, совсем как дед. Натыкаясь на стены, он бросился в их с Никой комнату и там каким-то чудом упал, споткнувшись, не на пол, а в кресло. Жена и дочка заворочались, но не проснулись.

Перед тем как отключиться, он услышал за дверью бабушкин вздох:

– Не выдержит, лапушка…

В беспокойном, жарком сне Сане примерещилась большая рассерженная птица, похожая на сову, но с глазами не круглыми, а продолговатыми, человечьими. Она кидалась на него, стаскивала одеяло, била крыльями по щекам и клевалась. Саня проснулся с головной болью – не то от выпитого, не то от шишки – и синяками по всему телу. К подбородку прилипло темное перышко. Из подушки, наверное, выбилось.

Вскоре Саня начал понимать, что и впрямь не выдержит. Что не для него все это, и Ника не для него, и семья ее русалочья – тем более, никогда он здесь не приживется, так и останется чужаком, которого терпят и приглядывают за ним, ни на секунду не оставляя в одиночестве. И, наверное, даже дочка Верочка не для него. Верочка росла застенчивой букой, играла тихонько – не то сама с собой, не то с воображаемыми друзьями, которые как раз начали в моду входить. Ни единой Саниной черточки в ней так и не проглянуло, и держалась она всегда при матери, а его как будто немножечко побаивалась.

Ночные Никины объятия стали неприятными, изматывающими, и при сопевшей в углу дочери было неловко, а еще Саню немного пугало то, как Ника шарит руками по кровати, когда он от нее откатывается, ищет его словно слепая.

А тут еще новенькая появилась на работе – Маша. Тонкая, смешливая, с акробатической легкостью бегающая на невообразимых каких-то каблуках. Саня пару раз подержался за ее теплые пальчики чуть дольше положенного, передавая всякую офисную мелочь, сразил остроумием, пригласил на кофе… А потом мечты о служебном романе, ни к чему не обязывающем, перестали приятно щекотать воображение и сами собой увяли. И Саня вновь погрузился в мрачное безразличие ко всему на свете, а при взгляде на Машу злорадно представлял, что вот станет она женой – не его женой, боже упаси, – просто получит это звание, о котором они все так мечтают, этот орден – и сразу пропадут и каблуки, и юбочки в обтяг, и шуточки в тон и попрет во все стороны неопрятное, тупое самочье естество: еда, дети, еду детям, в магазин надо, почини кран, кушай, мы уже покушали, а ты покушал?..

Все крепче и больнее ввинчивалась в голову Сани мысль о том, что дальше так невозможно, невыносимо, что надо как-то это прекратить, вырваться из семейного круга, в котором он крутился уже столько лет, точно на колесе сансары меж костров страданий. Даже ночью он просыпался от ужаса, что так и прокрутится всю жизнь и умрет здесь, на этой самой постели… И чувствовал на потном лбу холодный вздох, и кто-то пристально вглядывался в него из темноты.