Ювелирный мастер

Человек стоял неподвижно более десяти минут. Размышлял, смотря на одну единственную могилу среди множества других. К хрупкому чувству принятия в гости как бы стучались воспоминания, которые отчетливо запомнились за короткую жизнь и сейчас приобрели небывалую яркость, а потому и били намного сильнее. Мысли, поступки, характеры индивидуальны для каждого, однако абсолютно для всех существует нечто общее, и одно из них – горечь. Всего лишь обобщающее понятие, по-разному выражающееся в неодинаковых телах. Кто-то через несколько лет не сумеет удержать рыданий, а кто-то другой, после того, как засыплется землей могила, молча, без слез, закроется от мира в комнате. Кто-то поддастся пьянству, кто-то углубиться в науку или творчество. Бесконечное количество самых непредсказуемых и необъяснимых поворотов ничтожно крошечных искорок планеты Земля. Каждому даются собственные переживания, в некоторых случаях схожие по ощущениям, однако различные по глубине или причине. Людей сближают лишь общий инициатор – горе – только вот дальнейшая дорога эмоций у каждого своя.

Вороны и их самки скрывались в густой листве деревьев, наиболее смелые приземлялись на сухую землю, вольно и гордо расхаживая по ней. При этом издавали в молчаливом, безлюдном месте истошное карканье, которое раздражало барабанные перепонки, вызывая неприязнь. Человек, боящийся этих птиц, непременно бы вздрагивал, заслышав пугающие звуки, и с округлыми, встревоженными глазами хватался бы за рукав рядом стоящего, а такие люди одни не приходят. Нагоняющее страх место, давящее царящей пустотой и холодность торчащих камней, вороны же несколькими взмахами крыльев запрыгивали на кресты и плиты, внимательно рассматривали своими маленькими черными глазками единственного стоящего, словно ожидая подачки.

– Не часто же приходится встречать здесь молодых людей.

– Я был бы счастлив не приходить. – Тихо и размеренно проронил он.

Нарушивший покой понимающе согласился.

– Мать?

– Жена.

– Сожалею. Что тут поделать, иной жизни не существует. – Сторож вздохнул, и хриплый голос замолк – послышалось бряканье тонкой цепочки карманных часов. – Уже очень поздно, не вздумайте разрывать могилу, ведь сейчас самое подходящее время. – Старческий смех смешивался с карканьем, но обстановку так и не разрядил: молодой человек по прежнему стоял, как застывшая статуя. Только пара слезинок оставила мокрый след на щеках.

На землю пролился вечерний, красновато-оранжевыми отблеск. Зеленая и светло-желтая трава, колыхаясь, переливалась природными красками, но никто не замечал этой красоты. Все-таки кладбище – не место для любований. Чтобы дивиться деревьям, кустарникам, травам, созданы парки…

– Скоро уйду, не волнуйтесь.

Старик стоял рядом, несколько минут молчал, может, огорчился неудавшейся шутке, однако в любом случае понимал, что место для нее не предназначено, когда человек заново переживает разрыв.

– Всё в порядке?

– Да, конечно.

– Бывают случаи, когда и полицию приходится вызывать, представляете? Здесь недалеко сторожевая будка. Уже почти лет десять сижу в ней. Так вот, – хрипло кашлянул. Человек, с которым болтал сторож, все также смотрел в одну точку, не поворачиваясь, как будто за спиной, кроме птиц, деревьев и могильных плит больше никого не было, а льющиеся звуки – не слова, а шелест и карканье. Старик делился скопившемися переживаниями, не упускал ни единой мысли, несмотря на предположения о том, что, возможно, его речь не достигает ушей адресата. – Так вот, как-то месяц назад, во время вечернего обхода, послышался истерический плач. Сначала думал, мол ничего страшного, поплачет женщина и успокоится. Как бы нет. Она рвала волосы, царапала руки. Жалко стало бедняжку. Хотел ее успокоить, да она ни в какую. Пытался поговорить, а она не слушала, все рыдала и рыдала. Спрашивал про дом, родственников, предлагал вызвать такси – ничего не отвечала. Даже не ответила на приглашение выпить кофе с коньяком – мне в мои года уже ничего не жалко. Только поболтать с кем-нибудь хочется. Жутко хочется. За всю свою работу лишь и видел, как люди теряют, и ни разу, как обретают. – Вздохнул. Шумно и устало. Горько. – За эти десять лет я вынуждено выучил чувства скорбящих и тогда в какой-то степени понимал эту женщину. Лет ей эдак около сорока было, не больше, может, конечно же, меньше. Хотя в этом проклятом месте, – демонстративно сплюнул, придавая ценность словам, – всем хочется дать больше, чем действительно есть. Только вот полицию всё-таки пришлось вызвать, жутко не хотелось, но работа велит, иначе нельзя. Ее забрали, а после я молился о том, чтобы с ней обошлись как можно мягче, и об этом же просил сержанта.

Воронтов остро чувствовал, как пожилой сторож рвался выговориться. Избавиться оттого, что скопилось за весь молчаливый день, а, может, и не за один. Молодому человеку не хотелось ни слушать, ни говорить. Неподходящий момент. Встреться они в парке или вагоне метро, то он, не колеблясь, уделил бы внимание. Сторож приблизился к нему на кладбище, на своей работе, когда человека охватила тягостная скорбь, и поэтому эгоизм по отношению к окружающим закрыл его от внешнего мира. Воронтов сдерживался: не позволял вырваться эмоциям. Крылья носа расширялись и сужались – слезы не текли. Им определенно препятствовало присутствие постороннего. Вот он поднес рукав к лицу и через мгновение устало повернулся – лицо взаправду перестало соответствовать цифрам в паспорте, от горя приобрело дополнительных пять лет. Положительно настроенный лад внезапного собеседника не оказывал спасительного воздействия, однако именно такому старику, с чистой совестью, без сожаления, легче всего открывать тайну за тайной скомканной души. Незнакомые люди. Слушают так, будто кто-то кричит в вакууме. Думают о завале на работе, или вспыхнувшему скандалу между близким, или же о финансовой недостаточности. Не понимают доверенных, протянутых в иссохших кулачках переживаний, и не желают понимать: зачем внедряться в излишнее, чужое? Если же найдется внимательный слушатель, то изливающий душу вновь уверует в божественного посла и станет долгое время благодарить человека, который всего-навсего молча постоял рядом, не зная, что ответить, даже несмотря на то, что тот прохожий буквально дня через два забудет о встрече. Разве этому сторожу более требуется? Потерявшемуся человеку достаточно ухватиться за притворный интерес, чтобы шея освободилась от удушающей пустоты и в сжатые легкие со свистом ворвался свежий воздух, ведь только совсем отчаявшийся станет подходить к незнакомцу на улице, чтобы доверить душевные тайны. Забытые люди нуждаются в помощи: они ждут добра толпы.

Молодой человек не перебивал, позволял говорить сторожу. Только молча слушал, погрузившись в раздумье.

– Поначалу, когда я только устроился сторожем, нервы так и трепались этих надгробий. Уволиться думал, но вариантов-то маловато для моего возраста. Пугало все: птицы, деревья и, тем более, молчаливые камни, под которыми хранятся человеческие останки в гробах. Жутко, правда? А представляете, каково ночью, когда приходится обходить по нескольку раз?

– Верно, жутко. Я бы не смог и дня вынести.

– И я бы не смог, будь кто-то из моих похоронен здесь. И чужие покойники стали испытанием, но… Нет, – мотнул головой, шурша формой, – это нечеловеческая мука. Честно говоря, – продолжал тот после короткой паузы, будто вспомнив крайне важное, – В первые месяцы я был рад увидеть всякого только из-за страха оставаться одному, а сейчас – из-за скуки.

Сторож болтал с впечатляющей для возраста скоростью, казалось, будто из трухлявого рта, скрытого в седых волосах, сами по себе вырываются слова, да так, что губы не поспевают за ними шевелиться. Воронтов слушал ещё несколько минут, посматривая то на сгущавшиеся тяжелые облака темно-металлического цвета, то под ноги на темнеющую без светила траву.

– Знаете, мне уже пора идти. Время, понимаете ли. – Воронтов указал пальцем на часы. Старик достал свои из кармана, потом взглянул наверх, как будто сверяя стрелки с небом.