Служанка

— Такое ощущение, что ты знакомых высматриваешь, — беспечно улыбаясь, отвлек меня от мыслей Тим. «Знал бы ты насколько близок к истине», — хотелось буркнуть, но я перевела дух и улыбнулась в ответ.

Накал чувственности немного спал, и мы снова на своих местах. И я уже подумала, что больше ни в какую неоднозначную ситуацию я не вляпаюсь. Ага! Как же! Вляпалась, и почти двумя ногами.

Как только полилась музыка, я перестала замечать все вокруг. Драматизм зашкаливает. Вот сейчас Тоска согласится принести себя в жертву, чтобы спасти жизнь любимого! Но я — то знаю, что эта жертва напрасна! Меня всегда в этот момент начинает трясти, и эмоции должны выплескиваться, иначе меня разорвет на мелкие кусочки! И вот ария Тоски, страстное обращение к любви и музыке и обреченность! «Vissi d’arte, vissi d’amore!Vissi d’arte, vissi d’amore!» И я не замечаю, как вся моя душа раскрывается, слезы текут по щекам, и я начинаю вполголоса подпевать. Выдыхаю. И как только Флория вонзает кинжал в похотливого мерзавца, я понимаю, что уже через чур громко шмыгаю носом. Немного выныриваю из параллельной реальности, лезу в клатч за платком и замираю — Барковский смотрит на меня, как Хома из фильма «Вий» на панночку в гробу.

— Ты что, знаешь итальянский? — градус изумления показывает, что его давно так не удивляли.

«Твою ж мать, Агуша! Штирлиц ты недоделанный!!!» В ответ я снимаю очки, вытираю кулачком слезы, и «Красотка» бросает мне спасательный круг — потом посмотрим — надутый он или нет, но пока нужно замести хвосты, то есть отвлечь внимание.

— Я чуть не описалась от восторга! — вернувшись в образ домработницы, которая только «Красную шапочку» в своей жизни видела, выдаю я мировой хит. Потом что-нибудь придумаю по- правдоподобней или постараюсь убедить, что ему показалось.

Закончилось второе отделение, и от допроса с пристрастием меня могло спасти только чудо. И вдруг это чудо и нарисовалось. Через ряд от нас, на три кресла левее сидело оно, что ни на есть настоящее. Причем в хорошем смысле этого слова. Старушка весьма почтенного возраста. Она запеленговала нас взглядом и похоже хотела заарканить Тима.

Самая настоящая нафталиновая любительница искусства. Создавалось впечатление, что пожилая леди самого Шаляпина здесь слушала. Темно-фиолетовые чопорные букли, умеренный макияж. Бархатное платье с боа из лебяжьего пуха. Все фамильные драгоценности на себе. Взгляд пронизывающий, властный. Я не знала ее лично, но представление имела. Очень влиятельная старушенция. Она не сплетница. Она сама рождает нужные мнения.

В качестве болонки или моськи — прыщавый лопоухий подросток в очках и бабочкой на тонкой шее. Беднягу мне искренне стало жаль. Очевидно, эта жертва бабушкиных амбиций вымученно пиликает на скрипке, как кузнечик, и сопровождает ее и в театр, и в консерваторию, и на выставки, словом, куда только можно пойти, чтобы себя показать.

Мое счастье, что природа наделила меня упертым характером, иначе и я бы была жертвой консерватории. Я обожаю музыку, вокал, но все только по любви. Никакая сила меня не заставит ради того, чтоб слыть духовно богатой, утонченной ценительницей великого искусства для избранных, вникать туда, куда инстинкт самосохранения не советует. Ибо есть такие композиторы, от произведений которых чувствуешь, что начинают отрастать клыки и ногти превращаются в когти, как от Дьёрдя Лигети. А музыкой Шнитке вообще пытать заключенных можно.

Пока я сочувствовала жертве снобизма, Тим встал и, почти коснувшись моего уха губами, сказал:

— Побудешь немного одна? Изабелла Марковна на меня глаз положила, должен отбить ей пару поклонов. Она светская львица и мать нашего серьезного инвестора.

— Конечно, побуду, — облегченно вздохнула я. Конечно, я лучше посижу в опустевшем зале, чем буду привлекать внимание в фойе, как одинокий айсберг, а заодно спокойно придумаю правдивый ответ.

Глава 20

— Изабелла Марковна! Какая приятная встреча, — натягиваю на лицо самую радушную улыбку и, взяв обеими ладонями ее высушенную куриную лапку, унизанную бриллиантами, подношу к губам.

— Тимофей, мальчик мой! — зарделась престарелая кокетка. — Очень приятно, что молодежь интересуется искусством. Как Матвей Тимофеевич? Как Ольга Васильевна?!

Вот и не верь в Бога?! Не иначе, как без его промысла не обошлось. Если б не внезапный приступ диареи у Никотинки, завтра вся Москва уже гудела бы о неслыханном позоре, которым Барковский покрыл себя. Ну и заодно меня. Потому что нет ничего отвратительней, чем выслушивать лицемерные «ахи» и «охи» любителей поковыряться в чужих ранах. Причем, насколько я знаю, такие стервятники, питающиеся эмоциями горя, стыда, водятся как в высшем обществе, так и в рабоче-крестьянской среде. Разница лишь в утонченности шпилек.

Можно сказать, Судьба дала отцу еще один шанс исправить свою глупость, которая может обернуться не только осуждением общества, но и вполне себе материальными потерями. Это не шоу-бизнес, где от скандалов только увеличивается популярность, а следовательно и деньги. Здесь все по-другому.

— Милая девочка с тобой! У нее очень одухотворенное лицо. Сразу видно, что из приличного общества. Но волосы — это просто какой-то протест. Друг мой, посоветуй ей сменить имидж.

Да, Матвей Тимофеевич избежал огласки, зато я почти подставился. И чтобы ей не пришло в голову познакомиться поближе с «милой девочкой» я понял, что придется позорно спасаться бегством.

Выслушав еще пару ценнейших замечаний о современной культуре и манерах, я снова сжал ладошку почтенной матроны и, извиняясь, склонил голову.

— Изабелла Марковна! Прошу прощения, обещал во втором антракте накормить свою спутницу профитролями. Они здесь хороши, — умышленно придаю своей речи витиеватый изыск, за что получаю вольную и милостивую улыбку.

И пришлось снова включить скорость, чтобы успеть еще раз накормить Анюту и успеть в зрительный зал к началу третьего отделения.

Можно было бы сказать, что это самый лучший вечер за последние не знаю сколько лет. По дороге домой у Анюты не было повода усаживаться на заднее сидение, и я снова тонул в ауре ее обаяния. Мы болтали о всякой чепухе, смеялись, как беззаботные дети, и я начисто забыл, что хотел выяснить насчет итальянского.

Опять поймал себя на мысли, что с Аней я полностью перестаю морально «предохраняться». Говорю, что думаю, хохочу так, что стекла трясутся. Имидж скучающего, искушенного джентльмена просто трещит по швам. Я не хочу контролировать свои эмоции и не боюсь, что Аня, воспользовавшись моей открытостью, влезет мне под кожу и начнет прорастать, как гриб- сапрофит. Мне легко и спокойно.

Не боясь показаться старомодным, я проводил ее до двери комнаты. Пожал руку и, пожелав «Спокойной ночи», чуть ли не с криками «Й-е-ху-у!!» собрался любить весь мир.

Однако долго пребывать в эйфории мне не пришлось. Только я улегся и хотел снова потрясти волшебную копилочку приятных воспоминаний, как в дверь забарабанили.

— Тимофей! Тимофей!! Пожалуйста! Тимофей!!! — срывающийся голос Никотинки заставил меня подпрыгнуть и рвануть к двери, по пути натягивая домашние штаны.

— Вероника, черт тебя подери! Чего ты орешь не своим голосом! — рявкнул я на нее. — Что случилось?

Хотя ответ мне был не нужен. По ее искреннему испугу я понял, что с отцом что-то случилось.

Влетев в родительскую спальню, я застал отца в скрюченном положении.

— Ник, пойди в гостевую спальню, — с трудом выдыхая слова, отец спешил уменьшить число свидетелей своей слабости. Тем более, Ника была не просто свидетелем — она была единственным человеком, перед которым он отчаянно боялся показать свою немощность и уязвимость.

И так уже, судя по обстановке, она видела многое из того, что, по мнению Барковского, было недопустимо. Крупные капли пота, выступившие на его упрямом лбу, всполохи боли в глазах и полная беспомощность. Очевидно, и трусы на него пришлось натягивать Никотинке, потому что надеты были впопыхах и еще наизнанку. Конечно, Кельвин Кляйн на него не обиделся, но степень остроты приступа показал точно.