Участники

– Хотя давай так. Скажешь, что у меня леопардовая обувь на высоком каблуке. – Мы вышли в высокое сводчатое пространство – в вестверк, перед нами бар, в нефе танцпол, потом еще один бар в трансепте и сцена с диджеем в апсиде. Огромная толпа очень красивых людей волнуется и сверкает, как океан ночью, над которым кружится клин света маяка, но не спокойный и размеренный, а нервный, как будто смотритель маяка уже под кислотой. На уровне второго этажа, там, где шествие святых жен и святых мужей, лента с экранами, лазерами и стробоскопами: на экранах белый шум пересекается красными полосами, а потом рассыпается черный мелкий порошок, как в принтере. Наташа проходит немного вперед, на пятачок свободного пространства, и оборачивается ко мне. Она выставляет одну ногу, чуть приподнимает подол, и я вижу очень густой, довольно темный леопардовый принт и пальцы ног с лаком такого темного красного оттенка, что он тут же напоминает запекшуюся кровь, а стробоскопы и софиты мигание полицейских сирен.

– Указание на леопардовый принт, – говорит она, – подскажет, какого именно зеленого оттенка мое платье. Так это работает.

Наташа протягивает руку куда-то за спины людей и вынимает из воздуха два бокала шампанского.

– Слушай, а зачем мы здесь? – Я делаю глоток и отмечаю, что это неплохой брют, охлажденный до очень правильного градуса.

– Здесь в клубе? – Она взяла меня под руку. В другой у нее бокал с шампанским, клатч, и еще она придерживает подол. Получается непосредственно и красиво. Теперь мы медленно движемся вдоль правого нефа, за первым рядом колонн, здесь что-то вроде вип-зоны. Сам неф – это галерея со стеклянной крышей, задрапированной парусиной и стенами. Отсюда можно выйти прямо в сад, разбитый на крыше здания, – там курят. Здесь глубокие шоколадного оттенка диваны и кресла с широкими деревянными полированными подлокотниками и низкие стеклянные столики, дорогие, как в фильмах Линча. Сидят красивые люди. Диваны мягкие и глубокие, поэтому видны только лица, подсвеченные телефонами, и колени.

– Ну ты же знаешь, сейчас никто не ходит в клуб без повода. Просто так в клубы сегодня ходят только страшно одинокие люди, которых никто не позвал на квартирник.

– Ну, во-первых, Ваня – она называет имя диждея – сделал ремикс на Эхнатона Гласса. Ты слышишь?

Я прислушиваюсь и понимаю, что музыка – это не саундтрек к фильму «Трон», не DaftPunk, как мне показалось вначале, а действительно очень похоже на оперу 1983 года, которой добавили битов. Тут ускорили, там закрутили в кольцо. Получилось немного забавно. Опера Гласса, очень красивая и структурная, перестала быть оперой в академическом смысле, но стала очень хорошей клубной музыкой.

– Эхнатон – фараон, который придумал монотеизм в религии и реализм в искусстве.

– А во-вторых, мы здесь, чтобы сделать селфи.

– Селфи? – Я приподнимаю одну бровь и делаю еще глоток.

– Помни – презрительное отношение к чему-нибудь не демонстрирует твою тонкость и вкус, а просто маркирует тебя глупостью.

Но я объясню.

Мы подходим к столику, за которым сидит смутно знакомая компания. Она подталкивает меня к креслу, сама садится немного боком на подлокотник. Ее тело изгибается в суперхиазме.

– Как ты знаешь, публичная личность или публичный интеллектуал, как принято называть это явление в западном обществе, производит себя. – Она говорит негромко, немного наклонившись к моему уху, но акустика устроена так, что ее слышат все за столом, кто хочет слушать. – Точнее, он производит контент, который маркирует его как публичного интеллектуала. Интеллект, как ты помнишь, – это не свойство, интеллект – это стратегия. Как и хороший вкус, кстати. Это тоже стратегия.

Это производство и распространение контента, который маркирует интеллектуала, должно принести ему символический капитал, который он позже конвертирует непосредственно в деньги – гонорары от книг, статей и выступлений или в престижную, хорошо оплачиваемую академическую должность.

Согласен?

Не перебивай.

Как ты знаешь, производство контента – это масштабируемая экономическая деятельность. Это поле, где можно выиграть крупную сумму денег, если знать, где и когда ставить.

Я где-то читала объяснение, почему Дюшан был сверхуспешным художником, поп-звездой своего времени. Его «Обнаженную, спускающуюся с лестницы» купили на хайпе даже не видя. Какой-то техасский нефтяной магнат прислал телеграмму, что покупает за любые деньги. И так было со всем, чем Дюшан занимался: живопись, редимейды, что там еще – манифесты и высказывания. В той книге было объяснение – он был вторым или третьим поколением в семье парижских художников и интеллектуалов. Он знал, как функционирует поле, как работает интеллектуальное пространство, как на нем создаются символические состояния и как их потом превратить в живые деньги с вот такого возраста, с детства. Он видел, как люди зарабатывали символические состояния, а потом спускали их в одну ночь.

Важно было не то, что он умел в кубизме или редимейд, а то, что он знал, когда и чем заниматься, что важно, что нужно и как правильно это показывать.

Так это работает. Понимаешь?

Я представляю себе сцену в тексте. Она должна случиться в клубе. Вот что-то такое же: красивые, модно и дорого одетые люди обсуждают что-то умное.

Я достаю телефон и делаю заметку: «После того как Ира пропала и парень-детектив начал ее искать, он, скорее всего, найдет еще пару человек, которые так же бесследно исчезли. Пару девушек, которых никто не хватился и от которых остались только фото в светской хронике.

Он придет к… братьям? (Ладно. Потом решу, будут они братья или нет) и покажет им фото этих девушек».

Я представляю эту сцену примерно так:

– Я пришел узнать, что вы знаете про Ингу Л. и Баиру Ц.? Вам знакомы эти имена? Вот фото, – я протягиваю две фотографии. На одной короткостриженая блондинка лет двадцати пяти, хотя в заявлении о пропаже указан возраст 32 года. На другой девушка с черными прямыми волосами, круглым лицом и раскосыми глазами. Очень красивая, такой экзотической красотой.

Они рассматривают фотографии.

Три часа ночи. Чилл-аут клуба. На диванах развалилась разношерстная компания. На девушках преимущественно черные платья в пайетках, на парнях костюмы без галстуков. Посреди комнаты стоит девушка. Это Баира. Она с бокалом Моёт в руках.

Все смотрят на нее.

– Любой дискурс власти, – говорит она, слегка икает и прикасается кончиками пальцев к центру груди, – действует по принципу отрицания. Как и философский дискурс, который в современном мире, после 1968 года, занял позиции власти. Лакан всех предупреждал тогда, что они сменили одного господина на другого, но кто его услышал?

Но не важно.

Из этого отрицания, или разделения, если угодно, – она немного преувеличенно жестикулирует, имитируя нетрезвую речь, немного размахивая бокалом, так чтобы создать напряжение: вдруг прольется через край морской волной. Хотя и видно, что она контролирует ситуацию и делает это для фана, – начинается производство реального. Реальность просто невозможно описать без отрицания. Она всегда прежде всего строится на отделении, очень агрессивном отделении, надо заметить, от прошлого.

Но суть в том, что это прошлое должно быть осязаемо. Мы же движемся вперед с такой скоростью, что прошлое приближается к нам с каждой секундой все ближе. Если где-нибудь в XVI веке во Флоренции были живы воспоминания, допустим, о Риме. И это были не какие-то мифические римляне, а живые люди, которые умерли всего-то в прошлом году. И на отрицании этого прошлого, на отталкивании от него реальность и выстраивалась (ведь что есть барокко, как не отрицание классицизма!), то в современном мире тот же Сталин или Гитлер – это прошлое одинаково мифическое, как инки или шумеры. По большому счету современный человек вообще не заботится о сохранении прошлого. Поэтому и желание стало таким не ярко выраженным. То есть желают много, но не глубоко и не сильно. Не интенсивно, а имплозивно.