Страница 14 из 20
– Анна Петровна, – обратилась она, запястьем руки со лба убирая волосы, – там к тебе приехали, спрашивают, похоже – гости.
Анна пожала плечами и, уверенная, что к ней не может быть никаких гостей, пошла в коридор парадного.
– Ой, – ахнула, отшатнулась к двери и закрыла глаза. – Мама…
На чемодане сидела мать, по бокам от неё стояли братья.
И, не обронив еще ни слова, Анна повернулась и убежала – все это было делом секунд. Машинально убрав бумагу, заперев стол, она, как столбнячная, села за машинку… «Да что это со мной?» – сжимая ладонями край стола, возвращаясь в себя, подумала Анна и, вскрикнув: «Мама!» – выбежала в коридор.
Словно крыльями птица, она охлопывала руками мать и братьев – и целовала их.
– Вставай, мама, пойдёмте!
– Погодь, дочка, погодь, не шибко… Я ведь ни-ку-дыш-ная.
Разобрали ношу: обшарпанный чемодан, узел, мешок под завязку и базарную из клеенки новую сумку.
– Вещей-то, вещей! Как папанинцы! Ну и набрали, ну и навязали! – Анна удивленно усмехалась. Но перед своей дверью точно спохватилась, оробела. И в это время заплакал сын. Анну так и вздернуло. А мать враз все и поняла.
– Пошли, дочка, пошли. А ты, полно-ка, что это ты, как лист осиновый, затряслась, до-о-очь.
Ничего не понимая, братья лишь робко переглянулись.
Вещи свалили в угол у двери, но даже не на что было сесть. Анна сбегала в секретарскую, принесла пару стульев.
– Ну, что же вы не раздеваетесь? Что вы как гости! Да что я, вы ведь и есть гости… Надолго ли, мама? – спросила Анна, принимая от матери тяжелое бывалошное пальто.
– Да как тебе, доча, сказать – навовсе.
– Вы? Навовсе? – Анна отступила-отшатнулась и обессиленно села на кровать. А в глазах такая растерянность, такой испуг, что мать поспешила с оговоркой:
– Да ведь, Аннушка, видно будет, не то и уедем.
Но Анна, казалось, уже ничего не соображала:
– Как это вы, как это навовсе… А жить как, а жить где? Да что это вы выдумали! Завтра же домой! – в истерике выкрикнула она, но уже тотчас как будто и опомнилась: – Господи, что это я, право…
– Дочушка, да ведь я скоро помру, я уж погиблая, – вздохнув, сказала мать. И ее спокойное заявление о смерти окончательно отрезвило Анну.
– Хоть бы, что ли, написали. – Анна беззвучно плакала.
И только теперь всполохнулись: Гриша заливался на весь постройком. Анна метнулась к кроватке, но на мгновение оцепенела: на нее в упор смотрел Алешка – хмуро, исподлобья. Он не разделся и всё ещё держал в руке сумку, точно собираясь уходить.
– А ты что как индюк надулся? Твоего ли тут ума дело! – сорвалась Анна, но в голосе уже не было прежнего негодования. – Ту-ту-тушеньки, ту-ту… вот он какой у нас… маленький. – Воркуя, Анна вынула сына из кроватки. Изгибаясь, он так и сучил ножками и ручками.
– Во дает, как спортсмен, – шмыгнув носом, определил Саня и захихикал. Он уже разделся, бросил свою хламиду в угол и чувствовал себя как дома.
Анна горделиво вскинула голову, повернулась к брату:
– Да, дядя Саша, мы – спортсмены… Подержи нас.
– Дочка, давай-ка, давай мне. – Не поднимаясь со стула, мать протянула руки.
– А это бабушка, баба Лиза, – объясняла Анна, и сын прислушивался.
– Хорош, хорош внучек, – неуверенно сказала Лизавета и, вздохнув, добавила: – А у Верушки двое было, да все сбрасывала.
– Нянька, – искренне удивленный, обратился Саня, – а что это – али твой?
– Цыц, язык-то рассупонил, – строго одернула мать, а Анна, меняя пеленки, с усмешкой ответила:
– Нет, не мой. В капусте нашла…
Поели, развязали узлы, посреди комнаты постелили на троих. Санька и Алешка юркнули под одеяло и тотчас засопели.
– Ишь, уже и пузыри пускают, умаялись родимые, – сказала Лизавета, тихонько покачивая кроватку с внуком.
Затенькала крышка – закипел электрический чайник.
– Садись, мама, чай пить, – позвала дочь. Сели рядышком. – И как это, мама, ты решилась? Дивлюсь.
– Да ведь как решилась? Так и решилась… Сызнова, почитай, семь недель отлежала, вовсе обезножила. Думала, помру. А вот поди ты – Бог милостив, отпустило. Я уж и поднялась. – Говорила Лизавета спокойно, с аппетитом отхлебывала чай, по крохотке прикусывая сахар.
– Бери, мама, больше, наводи сладкого – сахар есть.
– Не бай, дочка, никак и не напьюсь. Пра, отвыкла… Что ли, где достаешь сахар? – как о великой тайне спросила мать.
– В магазине сколько хочешь, были бы деньги, – с гордостью ответила Анна.
– Благодать-то какая. – Лизавета вздохнула и продолжила прерванный рассказ: – Нинушку у Веры оставила, она уж очень к ней привязалась… Корова чуть не пала – продали. Картошка кончилась. Хоть ложись да ноги и вытягивай… Вот и поднялась. Пока, думаю, оклемалась – надо ехать. Сама-то хоть где умру – ладно, да хоть мальчишки при тебе. Может, и сдюжишь… Они ведь скоро и на ноги встанут, – невольно успокаивая, заключила мать. – Сторицей отблагодарят они тебя.
Анна тоскливо взглянула на братьев – ростом они были одинаковые.
– Ну и жердила будет Санька, не гляди, что младший.
– Не бай, как на дрожжах милый, в отца, чай, помнишь.
– Папа высокий был, – согласилась Анна, и ей только теперь сделалось стыдно за то, как приняла она мать и братьев. – Ты, мама, прости меня, погорячилась я, знаешь, я ведь психопаткой стала…
– Полно, дочка, об чем калякаешь. Другая бы и на порог не впустила. Мыслимое ли дело – трое. Пять ртов на одну шею. Я ведь не дитя, разумею.
Они замолчали, каждая по-своему думая о том, а на что и как будут жить. Потом Лизавета запустила руку за пазуху, достала сверток, тщательно закрученный и связанный.
– На, дочка, три с половиной тыщи – за корову получили.
Снова молчали – и думы их витали вокруг предстоящей нужды.
– До-очь, – положив руку на колено Анны, тихо спросила мать, – как отечество-то, а?
Анна потупилась, слезы сами собой упали на материнскую руку.
– Не надо, мама, об этом, не надо…
– Да что это ты, дочь! – ласково возмутилась Лизавета. – Нешто я тебе чужая! Сама мать – ты моя первенькая и была.
И они обнялись, и заплакали, и выплакались сполна.
6
Из кино шли медленно. Сырой весняк то напористо-ровно тянул в спины, то, срываясь, подхватывал под плащи, подстегивал. По сторонам дороги на столбах раскачивались тусклые осветительные лампочки под жестяными гремучими тарелками – и метались тени, не в силах сорваться по ветру.
– Теперь вздыхать поздно. – Ирина глубже в карманы плаща запустила руки. – Не выгонять же их. Оформляй документы, прописывай, ребят – в школу.
– Но у мамы нет даже справки из колхоза, они ведь как беглецы…
– Да чихать на эти справки! – Ирина и возмущалась как будто нехотя. – Ты, Анна, какая-то недотеньканная, что ли. Кто там в паспортном столе? – Она подумала. – Да, Зеленый, Зеленов ли, майор, кажется. Паспорт будет, – заключила уверенно. – Я ему позвоню… Ты смотри другое не прохлопай, – после минутного раздумья продолжила она. – Ясно, что тебя будут выселять, все-таки учреждение. Ни в коем случае не соглашайся на угол. Вас пятеро, как здесь говорят, пять душ. У тебя ребенок, больная мать, братья-школьники. А влезешь в угол – годами не выберешься. – Она недвусмысленно усмехнулась. – Соловьевым ты, конечно, не воспользуешься, а то можно бы… В крайности я своему подскажу. Запомни: здесь не в деревне – здесь все можно… Как говорят, хочешь жить – умей вертеться. Учись, пока я жива! – И Ирина неожиданно хлопнула Анну по плечу.
На перекрестке разошлись. Анна смотрела вслед подруге до тех пор, пока она не скрылась в темноте.
– Вот как, ну и ну: век живи – век учись, – неопределенно произнесла Анна вслух и строго поджала губы.
Алешку с Саней без труда определили в поселковую школу – доучиваться. А через десятидневку мать, как божий дар, рассматривала новенький паспорт, первый паспорт в ее жизни.