Белый цветок

Разбирая книги, перелистывая исписанные тетради и листки с неразборчивыми пометками, придвигая по выцарапанной за много дней траектории тяжёлое кресло к письменному столу, подогревая воду в котелке, который заменял мне чайник, перемещая предметы с места на место, я делал только одно – ждал. Всё ждал, как и много раз прежде, когда не выдержу, когда не смогу более оставаться в своей комнатушке, и скопившееся во мне нервозное нетерпение вытолкнет меня из этого душного склепа. Моё тело, по инерции продолжавшее совершать бессвязные движения, начинало уже замирать, подготавливаясь к рывку, к преодолению вязкой среды, преграждавшей мне путь.

Я двигался вдоль по улице, боясь обернуться. И оборачивался. Боялся думать о покинутом доме. И думал. Боялся возвращаться туда каждую ночь. Боялся бояться, и – ускорялся. Если бы не ледяной ветер, проникающий через прорехи пальто, в порах кожи свистящий и оплетающий кости скелета, сосущий из них теплотворную жизнь, кровь обращающий в ледяные кристаллы. Если бы не он и не сырость, в воздухе стывшая каждую ночь: она наполняла затхлостью лёгкие, тянула к земле ткань пальто и панталон. За тоненький шарф она в землю тянула меня. В шарфе агнцев шерсть: агнцы сгнили давно и развеялись прахом, а их шерсть всё блуждает по свету со мной. Если бы не всё это (ветер, сырость и холод – это одно), я бы не был обязан возвращаться к себе. Я вполне мог бы спать под кустом, в куче прелой листвы, подложив как подушку под голову толстый корень засохшего дерева. Я питался бы спелою ягодой, дарованной лесом, и варил бы похлёбку из грибов и сочной листвы. Я проворным зверем лесным забирался бы на деревья, чтобы там наверху разорять гнёзда птиц. Разрывая когтями скорлупы яиц, я бы жадно сосал птенцовую жидкость. Неродившейся жизни трепетный сок. Я бы прятался в зарослях, за стволами деревьев, наблюдая из лесной темноты за крестьянками, поющими песни на залитых солнцем полянах. За крестьянскими жёнами, пришедшими из посёлка, чтобы наполнить лукошки грибами и ягодами. С тяжёлым суковатым поленом я бы крался по следу одной – той, что в азарте грибного искания отбилась от стайки сладкоголосых подруг. Я бы слушал слова, шелестящие шёпотом губ – слова радости, видом крепкого тела грибного рождённые, слова легкомысленнейшего проклятия и нежнейшего гнева, навлечённые скользкими тропами, колючими ветвями, перезревшими гнилыми грибами, из разломов которых ленивые белые черви полусонно спадают в траву. Я бы ждал до последнего мига и, смекнув, что уж глубже она не пойдёт, потому как зашла дальше нужного, а вокруг никого и легко заплутать, ударял бы поленом с размаху по склонённой над грибом голове, защищённой лишь тонким ситцем платка. И хватал бы за ногу. Волочил по листве и по мхам её тело туда, где никто нас не сможет найти. Разрывал бы одежду теми когтями, что немало гнездовий разорили уже. Целовал бы лицо, опьянённое нежданным ударом, целовал бы глаза, ослеплённые изнутри. Лобызал бы гриб головы и гнездовье лица разорял бы, вкушая живительный ягодный сок поцелуя. Я бы в рот отправлял, полный крепких пожелтевших зубов, горсти ягод из плетёной корзинки. Сок раздавленных ягод, самый сладкий сок на земле, вместе с кровью ручьями бы тёк по устам, по усам и по спутанной бороде. Если бы не всё это (ветер, сырость и холод – это одно), я бы не был обязан возвращаться к себе каждый вечер. Я бы не был совсем.

Спотыкаясь впотьмах, я пробирался вдоль почерневших бараков. Внутренним гниением томилась земля и всхлипывала под каблуком. Тускло мерцало в оконных щелях: там были накрыты столы. На ужин подавалось крысиное мясо, перемолотое с туалетной бумагой и зажаренное на горящих автомобильных покрышках. Так сытнее, говорили гурманы подполий. Природа дарами щедра. Хмельные напитки из лака для мебели и лосьона для ванн сотрясали желудки. И дёргали за кишки, как за нити. Нити, понукающие марионеткой, были протянуты изнутри. Тело плясало в конвульсиях ярости, обрушая кулаки на другие тела. Пустые бутылки и чугунные утюги, топоры и двуручные пилы, костыли и рыболовные снасти – всё обращалось в орудие слепого спектакля в бешеных руках человеческой куклы. Трескались черепа, заливая кровью игральные карты, шашки и шахматы (в них не играли, они просто лежали с прошлых времён), перемешанные с костяшками домино (к ним обращались с благоговением), с окурками и битой посудой. Кисти рук пропадали под стол, становясь пропитанием псов. Горящие тела проносились по улице, заражая пожаром сараи и с шипением падая в котлованы заброшенных строек. Сгорбленные старухи сползали со своих антресолей и сбивались в стенающие процессии, сопровождающие птичьи клетки, забитые человеческими костями. Но к рассвету подворотни смолкали, подавленные монотонным гулом земли, пьющей игристые вина кровопролитий и целующей посиневших младенцев, в суматохе забытых и захлебнувшихся в слякоти выгребных ям.

Вдруг вспомнилось. Давненько уже, назад тому месяца два, на улице ещё стояла жара, да такая, что воздух сгустился в сметану. В жирных пластах тянулись бледные полосы грязного свойства – следы ползучих человеческих тел. Там же и я, в мечтаньях окуклившись, и нечаянно, а иногда специально, как бы смахивая с себя живую реальность, не замечая пейзажей вокруг, плыл куда-то в знойной сметане без всякого плана, меняя движения только от столкновений с углами построек или высвобождая ноги, то и дело цеплявшиеся за трубы, ползущие из-под земли. Я оказался почти в самом центре нашего славного города. Скрип тормозов, чей-то решительный окрик освободили меня из фантазий, опьянивших и охвативших разум так плотно, что я не следил за дорогой и всем, что её составляло. Я почувствовал усталость телесную, вызванную, вне всяких сомнений, тем, что дорожная пыль плотным слоем облепила всё тело, вспотевшее от методичной ходьбы. Пыль мешала суставы сгибать-разгибать. Меня охватила озлобленность. Я корил себя, что зашёл далеко и теперь, возвращаясь назад, должен буду усилить внимание за тем, что скопилось вокруг, это значит: искать знакомые улицы, постройки, предметы, приметы – обычный досуг следопыта, презревшего чистую мысль. Я сел прямо на тротуаре и голову прислонил к прохладной трубе, растущей из-под земли и врастающей в стену. И прохлада вспотевшей трубы погрузила меня в гипнотический транс. Я прозрел. Я смотрел сквозь стены и землю. Ни одна пылинка, ни одна корпускула или частица эфира не могли теперь скрыться от моего всепостигающего взгляда – взора разума, раскрывшегося чудовищным внепространственным и вневременным инструментом, способным в один миг разобрать и собрать весь механизм мироздания. Я увидел, как раскалённые реакторы секретной ядерной станции пульсируют в глубинах земли, прямо под городом. Они заставляют светиться галогенные вывески ночных ресторанов и раскачивают уличные фонари. Излучения этих реакторов творят безобразия в городе. Каменные стены покрываются мириадами трещин, незаметных невооружённому глазу, конструкции из металла ржавеют и разрушаются, картины выпадают из рам. Побелка сыплется с потолков и через открытые рты забивается в лёгкие. Листы бумаги желтеют и покрываются пылью. Насекомые и деревья атонально кричат. Постройки уходят в размягчённую почву. Сдавленные землёй и камнями трещат гробы, выдавливая из своих чёрных внутренностей отравляющий сок разложения. Великий раздор терзает недра земли.

Я должен идти к губернатору и всё рассказать. Рассказать о подземных реакторах. Но почему он не знает, а если знает, то почему бездействует до сих пор? Ему не осмелились доложить? Или он сам в этом замешан? Или боится? Я должен идти. Только я смогу расставить всё по местам, восстановить справедливость, дать человечеству благоденствие и покой. Для этого я был послан. И вот я вхожу во дворец губернатора. Меня окружает свора лакеев – продажные политики и чиновники-казнокрады, призванные к власти за свою беспринципность и пристрастие к опиуму человеческой крови. Я вижу их насквозь – и они это чувствуют. Я вижу трусливое сокращение кишок в их заплывших жиром телах. Они боятся меня и потому не смеют приблизиться. Они вьются вокруг, подкрадываются сзади, следуют неотступно за мной, пока я твёрдым шагом иду в направлении тронного зала. Я открываю дверь и вхожу. Сводчатые потолки, мраморные колонны, золотое убранство. Я впечатлён. Но где губернатор? На губернаторском троне лежит старая зимняя шапка-ушанка. «Где губернатор?!» – я вопию. Чиновники расступаются перед шапкой. И тут я всё вспоминаю. Это моя шапка, которую я потерял прошлой зимой. Я хотел скатиться с ледяной горки, но горка была сделана в расчёте на маленьких, и когда я влез на неё, то упал и ударился головой о ком затвердевшего снега. Шапка слетела с моей головы, кровь хлынула носом. Я зарыдал, зажал нос шерстяной рукавицей и бросился прочь, скрываясь от насмешек детишек, которые с гиканьем принялись швырять мне во след снежные камни и острые стрелы сосулек. И вот где теперь моя шапка! Воспользовавшись моими знаниями, вымоленными из энциклопедий и справочников, добытыми трудом созерцания тонких материй, шапка проникла в высшие сферы и заняла губернаторский пост. Неблагодарная! Она высосала волю и знания из моего тела, она подстроила моё падение с ледяной горки и обрекла меня на осмеяние, она отреклась от меня, бросив меня, беспомощного и обессиленного, не годного ни на что. Но берегись же, презренная шапка! Я доберусь до тебя, схвачу, задушу, растопчу. Я сяду на трон губернатора и прикажу навсегда остановить реакторы, спрятанные под землёй.