Белый цветок

Печаль пустоты и пафос бесконечности

Философия тихо скончалась в начале XX века, а затем реинкарнировала в глубокомысленные посты в фейсбуке и рекомендации гуру в инстаграме. Не найти даже отголосков систем мировоззрения. И когда вдруг натыкаешься на книгу – философию через откровенную призму личностного восприятия – с непривычки удивляешься.

«Белый цветок» Н. Старообрядцева с первого взгляда можно отнести к потоку сознания – интеллектуальной прозе 20 века. От первой до последней страницы бредет некий герой, глазами которого мы видим мир, но больше всего – видим видение мира этим героем. Буквально всё встречающееся ему на пути становится толчком для размышлений, и в конечном итоге для целой системы.

«Боль текла по трубе. Она просочилась прямо мне в голову. Голова отвалилась: от трубы металлической. Но на шее осталась расти… Тогда бы я сам превратился в трубу, в патрубок жалкий, для слива в песок жидкой грязи людского страдания»

Причем ничего сверхординарного герою не попадается: продавец напитков, работа сторожем, автобус, люди на улицах, кухня – локаций не так уж и много, но сознание преобразует физическую данность в духовную. Вещи и события – все, что обычно составляет сюжет – отходят на второй план, в центре – первопричина – идея происходящего в мироздании. Но, как и положено в нашем мире, подобный расклад выглядит бредом. Персонаж проникает через вещи в суть всего, и сильно смахивает то на безумца, то на пророка. Вот, впрочем, и все о повествовательной части книги, лишенной начала, лишенной конца, что не является ни минусом, ни плюсом – данностью истории, подсмотренным отрезком чужого сознания.

«Человек также создал и то, что сейчас мы именуем словом „бог“. Отдельный человек – это порция духовного поля, условно ограниченная плотью. Душа человека, в строгом понимании этого слова, безлична. Душа бессмертна, но только физически. В силу закона сохранения энергии. Личность есть результат неравномерности духовного поля, постоянно колеблющегося и изменяющегося по сложным законам. Их еще предстоит разгадать. Любая мысль, любое действие есть эхо процессов духовного поля. Не существует индивидуальной мысли. Не существует обособленной личности. Все иллюзорно обособленные личности, все действия и процессы связаны в силу неразрывности и надвременности духовного поля».

Автор пишет странным языком, который, однако, подходит для общей концепции книги. Но привыкаешь к нему не сразу. «Ведь я отдохнул и свободным себя почитал от томившей меня слабосильности». Чтение «Белого цветка» делает тебя затерянным во времени – с первых страниц ты вроде бы оказываешься в начале 20 века: долгие размышления Гессе, витиеватый слог прошлого столетия, старые слова для старых, уже неупотребляемых деталей или имеющих новые названия, но реалии, описываемые в книге, то и дело возвращают нас в настоящее. Диссонанс.

Хотя, книга в целом является диссонансом, намеренным выходом за привычные нормы повести, слом структуры описания. Читателю предлагается просто идти следом за мыслями автора в надежде обрести знание или потерять разум.

Потому что это очень вероятно в играх с абсурдом, на которые Старообрядцев не скупится и которые у него мастерски выходят. По всей видимости, так устроен ум автора, выворачивающий под непривычным углом самые простые вещи. Мозговой штурм-шторм для читателя. Это то, что я ценю и то, что обычно редко встречается.

«На губернаторском троне лежит старая зимняя шапка-ушанка. „Где губернатор?!“ – я вопию. Чиновники расступаются перед шапкой. И тут я все вспоминаю. Это моя шапка, которую я потерял прошлой зимой. Я хотел скатиться с ледяной горки… упал и ударился головой о ком затвердевшего снега. Шапка слетела с моей головы, кровь хлынула носом. И вот где теперь моя шапка! Воспользовавшись моими знаниями, вымоленными из энциклопедий и справочников, добытых трудом созерцания тонких материй, шапка проникла в высшие сферы и заняла губернаторский пост. Неблагодарная! Она высосала волю и знания из моего тела, она подстроила мое падение… и обрекла меня на осмеяние… Но берегись же презренная шапка!.. Я расскажу людям о паутине безжалостных интриг, которые ты сплела, прыгая огромной блохой по головам чиновников и забираясь в постели к их женам, жаждущим твоего черного меха»

Книга непростая, рассчитанная на узкий круг читателей – позабытой интеллигенции, запрятанных, почти несуществующих интеллектуалов, которые готовы дотошно вникать в слова, исследовать собственные сны, а не бежать за экшном. На «Белый цветок» нет и не может быть однозначного мнения. Любопытно было бы обсуждение книги – представляется острая дискуссия, при этом неизвестно, что станет предметом спора – мысли, которыми книга хаотично набита под завязку, или непривычно-неудобный способ их донесения. Экспериментальная проза, так бы я это назвала.

Издательство «Чтиво» рискнуло и сделало ставку на особый раздел литературы, в котором рождаются Кафки, О`Тулы, Платоновы. И любителям «неоднозначного» стоит внимательно присмотреться к романам этого инди-издательства.

Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принес ветер с дальнего дерева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. «Ты не имел смысла жизни, – со скупостью сочувствия полагал Вощев, – лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить».

Капля росы выпала из умывального крана и упала в ржавую тысячелетнюю раковину, чтобы, пройдя по тёмным слизистым трубам канализаций, миновав отстойники и фильтры новейших премиальных конструкций, тихо скользнуть чьей-то незамутнённой душой в горечь реки Леты, чьи воды, навсегда обращённые вспять, вынесут лодку твою и тебя, обращённого в белый цветок, на песчаную белую отмель…

Глава 1

Серая мышь главенствует в доме, если выше подполья в доме нет ничего. Ночью мыши скребутся под полом. Когда остывает одинокая лампочка, свисающая на проводе с потолка, они выбираются наружу через отверстия, прогрызенные по углам моей комнаты. В поисках хлеба они рыщут в лохмотьях, опавших на пол с загнутых гвоздей, тут и там заколоченных в стену. Но я не держу хлеба в карманах. Пригодное в пищу хранится в кастрюле: медной проволокой крышка привязана к ручкам. Медь не подвластна крысиным зубам. Они уходят ни с чем. Но это им не мешает возвращаться каждую ночь. Они смотрят дальше меня – их зубы заточены о людские надгробия, ими источены корни древа, называемого мировым.

Запах мышиной возни, металлический и отстранённый, запах плесени, скопившейся между страницами отсыревших книг, и запах сапог, приставленных для просушки к печи, – три запаха переплелись и опровергли наличие мира за пределами комнаты, заставили стены, гвоздями пронзённые, мироточить – крепким одеколоном, сбивающим с ног, душистым бальзамом, отравляющим бдительность, сладким нектаром, приклеивающим тело к креслу и книгам. Разбухшие листки, испещрённые записями, загнутые гвозди, сапоги и картофельные очистки плывут в болотной трясине, которой я вскармливаюсь. Вместо хлеба она мне стала питанием. Зубы мои для меди слабы. Я ими точу корень древа, называемого мировым.