Страница 2 из 10
Побежали к командирам, нас «в ружье». А в четыре утра нас уже обстреляли немецкие самолеты. Прилетели два небольших самолета, обстреляли. А нас было, значит, наша рота в этом сарае. А всего нас там был отдельный батальон.
Отдельный, потому что он подчинялся не какому-то полку или дивизии, а напрямую 15-му армейскому управлению военно-полевого строительства, было такое. Нас в батальоне было восемьсот пятьдесят человек. Вооружены все были винтовками, хорошими винтовками. Это были карабины на основе русской винтовки 1898/1930 годов. Но они были изготовлены в Польше и достались нам как трофей.
Вот мы все были ими вооружены. У них вместо нашего штыка был штык-нож. Поскольку у нас были замечательные командиры: командир роты – Смирнов, командир батальона – капитан, батальонный комиссар, они были очень опытные. Они были себе на уме, и нам говорили: «не расставайтесь с винтовками, обоймы держите в подсумках и прицепите к поясу, чтобы все было на вас!»
Они рисковали, об этом кто-то мог донести, были же особисты и прочие. Но мы их слушали. И когда была команда: «в ружье!», нас вывели и велели окапываться. До этого окапываться мы не могли, не имели права, потому что войны-то не будет!
А укрепления строили в самой первой стадии. Вот я лично, если бы не война, то я бы вообще сдох. Такой каторжный был труд, десятичасовой рабочий день. Я был на песчаном карьере. А песок добывали для бетономешалки.
А другим было еще хуже. Они дробили камень в щебень для этой бетономешалки. И мы строили огромный аэродром, состоящий из бетонных плит. Они были как пчелиные соты: шестиугольники, вплотную, под самые тяжелые самолеты.
И я был самым молодым. А более старшие, хоть они и колхозники все были, говорили: «как можно у самой границы строить аэродром для таких тяжелых самолетов? Почему не в тылу?» Мы этого не понимали. Но вот мы его строили.
И вот, в это утро, в четыре часа, мы уже были в бою. Потому что после самолетов пришли немцы. Как я уже потом догадался (через недели две-три), мы были вне главного удара. Потому что лесистая местность, пролегавшая в низине, и болота. А немцы, как мы потом поняли, прошли по прекрасному шоссе, левее нас, мощными танковыми колоннами. И сразу далеко прошли. О нас они, наверное, знали, разведка работала, что это строители. Рядом, в соседнем селе, стоял такой же батальон, тоже восемьсот пятьдесят человек, и они на нас решили не обращать внимания.
Поэтому на нас бросили отряды, с которыми мы справлялись. А как справлялись? Наш командир, Смирнов, понимал, какие мы стрелки. Ну, я был «ворошиловским стрелком», я дома, в школе уже знал винтовку хорошо. Тогда так готовили. А это были колхозники все.
Он сказал: «стрелять только залпом, всем вместе и по моей команде!» Ну, если восемьсот винтовок сразу ударят в одно место, что-то получается. А там стояли строительные машины, они в выходной не работали. Дорожные машины, трактора около бетономешалки. Вот мы за ними залегли. Лично я за трактором залег.
И не заметил, как на меня свалился немец откуда-то сверху. Я с испугу не выстрелил, а так как у меня в руках была лопатка, которой я окапывался, так я его по горлу ее лезвием и ударил.
Вот так это все началось. В первый же час связь была полностью потеряна. Когда теперь некоторые говорят, что ничего подобного, что мы были полностью готовы, это полная чушь. Я просто свидетель этого. Но я не только свидетель. Потом, в госпиталях, на пересыльных пунктах я встречался с десятками людей, которые были тоже в таких же условиях.
Ничего не было, никакой готовности. Вот это сообщение ТАСС, которое было, о том, что войны не будет, оно вообще всех «демобилизовало». И поэтому получилась вот такая ситуация.
И вот, эти наши командиры, понимающие дело, поскольку не было связи, послали вестового на коне к высшему командованию. Приехал вестовой, и мы впервые в жизни увидели автомат. Немцы-то с автоматами были. И я впервые в жизни увидел этот автомат – ППШ, с круглым диском.
Я учитель, студент второго курса института, не представлял себе, что такое автомат. Когда я читал в газетах, что применяют автоматическое оружие, я думал, что оно само стреляет или еще что-то. Я не понимал, что такое автомат.
А немцы уже ими вооружены были. Да, конечно же, не на сто процентов, но они у них были. И это очень важно, потому что теперь молодым трудно разобраться, что же было на самом деле. Вот так было на самом деле.
Все это происходило на новой границе между Польшей и Советским Союзом. Что такое «новая граница», может быть, многие не знают. Это граница, которая была по договоренности Сталина с Гитлером установлена 17 сентября 1939 года. Фактически в этот день.
Я должен сделать отступление, и рассказать немного об этом. До призыва в армию я жил в городке, в пятидесяти километрах от старой границы, той, которая была до 1939 года. И поскольку мы были близко, то, когда в последних числах августа 1939 года мы узнали, что Сталин и Гитлер заключили между собой договор о дружбе, то все были просто потрясены. Никто ничего не понимал.
Потому что до этого вся пропаганда… и все знали только одно: фашисты захватили власть в Германии, они уничтожают там пролетариат и коммунистов, они уничтожают там евреев. Об этом же наши газеты во всю писали, в таком ключе. И вдруг нам объявляют, что вот с этим самым Гитлером мы заключаем договор, в очень приличных фразах, а Молотов даже в каких-то хвалебных.
И вот, через несколько дней после этого сообщения, 1 сентября 1939 года, началась Вторая Мировая война. Ее начали Сталин и Гитлер в этот день, по сговору. И все поняли, что мы в трагическом положении.
Но поскольку раньше, на маневрах, мы видели, как мимо нашего городка проходили огромные массы войск, над нами летали десятки самолетов, сбрасывались десанты, то мы все были уверены (как тогда была такая песня: «если завтра война, то на вражьей земле мы врага разобьем, малой кровью, могучим ударом», а потом была книга Николая Шпанова «Первый удар», по которой мы в первые же дни уже шли наступать на Берлин), в своей быстрой победе. И вдруг нас вот так огорошили.
Вот как все это начиналось. А я попал в армию по невероятному стечению обстоятельств. Судьбоносным для меня было одно утро, это было 24 мая 1941 года. Я был учителем сельской школы уже второй год. И к 1941 году я преподавал там математику.
Но мне достался седьмой, выпускной, класс, в котором не все знали таблицу умножения. Вот так в этом колхозе учили детей. И я их «по наследству» получил. Почему я согласился? Потому что я был студентом-заочником учительского института, физмата, и потому что надо было зарабатывать.
А зарабатывать мне надо было потому, что в 1937 году, когда моего отца по доносу арестовали, и, как я потом из реабилитационного дела узнал, в январе 1938 года его замучили в тюрьме, то осталась единственно работающая мать. И на ней четыре иждивенца: трое детей, включая меня, и бабушка.
Как только я окончил десятый класс, то сразу пошел работать. Кем я мог работать? Казалось бы, а какой я учитель? А ведь на село идти учителями никто не хотел, и меня взяли.
И вот 24 мая 1941 года я принимал экзамен по математике. Я был воспитан так, что надо быть честным, обманывать нельзя. Но, правда, сомнения были, но мне девятнадцать лет было. И возникла ситуация, что задач решить никто не может, класс выпускной. Директор мне говорит: «Борис Акимович, подскажи им!» А я не подсказываю.
Ну не хотел я им подсказывать, хотя теперь понимаю, что надо было подсказать. Ну что этим колхозникам, которые кончат семь классов и будут в колхозе вкалывать (они там с детства вкалывали), зачем им система уравнений с двумя неизвестными? А ведь такие задачи были.
Час проходит, два. Директор беспокоится. В Украине еще не было случая, чтобы в какой-нибудь школе не было выпуска. Он позвонил куда следует, наверное, в райком, и вдруг я слышу, как моя сестричка кричит мне в открытое окно. Я подхожу, а она машет бумажкой. Это была повестка в военкомат.