Кинжал мести

Иван Кузьмич не из тех, кто любит прихвастнуть. И многое из того, что им сделано, ни одной душе неведомо. Сын губернатора, блестящий молодой человек, служит в гвардии, сколько раз проигрывал за карточным столом – и двадцать тысяч, и пятьдесят, на то она и гвардия, дело известное. А ни отцу, ни матери о том и невдомек. Иван Кузьмич все покрыл, тихо, без разговоров и без шума.

А уж что по хозяйским делам… Чего не коснись Кимрин – все сделано и в самом лучшем виде. И чуть какая неувязка – все к Ивану Кузьмичу. И казалось, нет таких затруднительных положений, из которых он не сумел бы выйти.

Одним словом, любую загадку разгадывает, любого хитреца перехитрит, любой замысел осуществит. Ну а если родной, любимой дочери надобно – тут уж перед ним никто и ничто не устоит.

И на охоту к Арсеньеву, прикинувшись званым гостем, Кимрин приехал не ради того, чтобы поволковать. Все-то он знал заранее. Все только для того, чтобы поближе сойтись с будущим женихом. А главное, чтобы с глазу на глаз сказать ему словцо о приданом.

Приданое за дочкою Кимрин давал – пятьдесят тысяч и новый каменный дом в Твери. Немалое приданое. И не сказать, что большое. Ну да это только для отвода глаз. Все знали – приданое за дочкой Кимрина – миллион.

Откуда же у скромного чиновника миллион? При его-то жалованье? Ну, жалованье это одно, а дела – с его-то, Кимрина умом – другое. Взяток Кимрин не брал. Только долю. И все купцы и подрядчики знали: долю отдай и не знайся, да зато дело верное. А с хороших прибылей – отдать долю не жалко.

А уж за Иваном Кузьмичем – как за каменной стеной. Поставки в армию – выгоднейшее дело, миллион на миллионе едет и миллионом погоняет – прибрала к рукам любимая племянница светлейшего князя Потемкина, Александра, в замужестве Бранницкая. И все, черпавшие из этого бездонного золотоносного источника (а из него только зачерпни – вот тебе и горсть золотого песка, а то и самородок фунта в два-три), лишились надежного, немалого дохода, который и сосчитать-то не так легко.

Все да не все. Иван Кузьмич Кимрин съездил к Александре Васильевне, потолковал – с умным человеком кто откажется потолковать – и тверские купцы, и подрядчики своего не потеряли.

Казалось бы, доходы купцов должны частично уменьшиться, что и понятно, что и слава Богу – иные ведь остались совсем без ничего. Ан нет! Доходы и прибыли как раз увеличились! А почему? А потому что умен Иван Кузьмич, ох умен! Так как же не отдать ему долю? А с таким умом разве не сладит он дело с Арсеньевым?

А что на охоте с ними приключилось – дело случая. Уж коли Иван Кузьмич умен, ловок, изворотлив, предусмотрителен и догадлив, то почему бы среди этих достоинств не сыскаться храбрости и решительности? И исправной меткости в стрельбе из хороших, надежных ружей? Ведь это надо же – вдвоем, в одну ночь – взяли семь волков! Что ни говори, а Иван Кузьмич еще ко всему и удачлив.

Ну а Арсеньева, как уехал с Кимриным поохотиться с его борзыми, так два года в родных Холодных Ключах и не видели.

Только слышали. И что женился на дочке Кимрина, и приданое – для отвода глаз – пятьдесят тысяч и новый каменный дом, а на самом деле миллион, и что свадьба – вся Тверь век помнить будет, и что губернатор в посаженных отцах, и что Арсеньев – с его-то обхождением – теперь у губернаторши второй человек после Ивана Кузьмича Кимрина, и что выезд у молодых – не меньше ста тысяч, и что сразу же в чужие кря, под голубые италийские небеса, и что прикупили новое имение, а борзые теперь у Арсеньева такие, что даже сам князь Барятинский предлагал ему за одну его свору своего знаменитого полубрудастого Зверя, которому, по мнению знатоков, нет и не будет равных. Предлагать предлагал, Арсеньев подумал, подумал да и не согласился, его свора и Зверю не уступит.

Вот так, ни с того ни с сего Марья Алексеевна Холмская лишилась, почитай, готового жениха для старшей дочери.

14. Улетела пташечка

Явившись через года два в родное имение, Арсеньев вместе с молодой женой заглянул к соседям… «Ах как выросли ваши дочки, Мария Алексеевна! Ведь я их все себе в невесты намечал. Как повзрослела умница Софьюшка! Как хороша хозяюшка Катерина! А Лизонька, свет очей моих, ну вся в маменьку красавица! Да ей уж и замуж пора!»

А Лидия, теперь уже Арсеньева: «Ах какие у вас замечательные дочери! Как хороши! Им теперь уже женихи нужны. Их бы в Москву, на ярмарку невест. Они бы произвели настоящий фурор!»

Дочки хороши. И женихи нужны. Да где ж их взять. Если и есть какой, так мигом утащат заезжие востроглазые пройдисветки. А что до ярмарки невест, ты бы, милочка, сама на нее поехала. С твоей персоною имела бы успех.

Дворянство, правда, у тебя без году неделя, уж больно скороспелое, ну да с таким-то приданым сошла бы и за княгиню. А мои дочки потому и хороши, что женихов ни у кого не отбивали и на ярмарке себя не выставляли.

Ну да что ни думай, как губы не поджимай, а Арсеньева не воротишь. А не воротишь, так, значит, не судьба, она ведь, судьба, играет с девицей, как кошка с мышкой, попавшей ей в лапки, а лапки-то с коготками. Ну да Лиза, вон, не засиделась, поди скоро княгиня… А при таких делах Катерину бы за Арсеньева, а не за Аглаева… Ну да что уж теперь, дело прошедшее, не переиначишь…

А ведь Софьюшка права… Аглаев – незавидный жених, да явится какая вертихвостка… Да еще с приданым… И унесет в клюве, как синица букашку…

А что Аглаев… С лица пригож, нраву доброго, хороших родителей. Да и деревенька – одна, да все ж деревенька… Права Софьюшка, по нынешним-то временам кто успел, тот и съел. Ох, права…

Раздумья Марии Алексеевны Холмской были прерваны появлением Катерины. Она неожиданно вошла в комнату и мать и сестры растерянно взглянули на нее, словно она застала их врасплох за каким-то тайным сговором. Катерина повнимательнее посмотрела на них и, заподозрив, что от нее что-то скрывают, прямо спросила:

– Что это вы?

Ее простой вопрос еще больше смутил заговорщиков.

– А мы… Мы… Ничего… Мы так… – оправдываясь, начала Елизавета и, наконец, найдясь, спросила, – что это ты так рано вернулась?

– А тафтеевских в лесу – ни единой души.

– Что же это они так? – вступила в разговор и Холмская, чтобы рассеять подозрение Катерины.

– Забыли: сегодня ведь Григорий-чудотворец.

– Невелик праздник, – с осуждением в голосе взяла строгий тон Холмская.

Елизавета и Софья тоже постарались сделать серьезные лица.

– Праздник невелик. Да тафтеевским только дай повод, чтобы не работать. Солому из матрасов, старые лапти жгут, зиме место готовят, пиво варят. Куда им в лес-то. А мне что в лесу, если тафтеевских нет. Не грибы с девками собирать ли? – Катерина все же недоверчиво присматривалась к матери и сестрам, по их лицам догадывалась, что у них только что шел какой-то разговор и они хотят утаить его от нее, и опять без обиняков спросила.

– А вы что это, как будто сметану из погреба украли? О чем говорили? Что-то скрываете?

Елизавета не выдержала и, расплывшись в улыбке, вскочила, обхватила сестру за талию и попыталась закружить ее в вальсе.

– И-та-та-та, и-та-та-та…

Катерина сначала сопротивлялась, но потом поддалась ритму движения и, уже кружась с сестрой, говорила:

– Лиза, ну Лиза, что тут у вас?

Но Лиза вместо ответа весело и счастливо рассмеялась и, оставив Катерину, выбежала из комнаты, накинула на плечи в прихожей старый, когда-то подаренный матери отцом полушалок и ушла в парк. Она уселась на скамью у беседки, чудесный вид открывался ее взору.

Справа, совсем невдалеке, темно-зеленой стеной стоял их Надеждинский лес. Прямо, за барскими огородами, расстилались желто-рыжие осенние поля и луга, тянувшиеся до самой излучины речки Протвы. Над гладкой, серебристо-стальной лентой Протвы среди плотных, тугих, сине-свинцовых, словно вымытых в холодной воде облаков висело блестящее неяркими, но еще теплыми лучами маленькое, кругленькое как колобок, солнце.