Страница 97 из 105
И вот он у себя, на Литейном. Здесь ничего не изменилось, но изменилось все. Корешки книг смотрят на него иначе, чем прошлой ночью. Портрет матери стал другой - глаза ее погасли. На лицо Добролюбова над столом он не глядел. Уже была глубокая ночь, а он все шагал по кабинету, боясь думать о будущем и боясь вспоминать о прошлом. Потом присел на диван, к столику и написал стихи, родившиеся словно помимо его воли, сами по себе:
Ликует враг, молчит в недоуменьи
Вчерашний друг, качая головой,
И вы, и вы отпрянули в смущеньи,
Стоявшие бессменно предо мной
Великие, страдальческие тени,
О чьей судьбе так горько я рыдал,
На чьих гробах я преклонял колени
И клятвы мести грозно повторял...
Зато кричат безличные: ликуем!
Спеша в объятья к новому рабу
И пригвождая жирным поцелуем
Несчастного к позорному столбу.
Минет десять лет. Умирающего Некрасова посетит его друг и прежний соредактор Александр Николаевич Пыпин и вечером в дневнике своем запишет:
1877, 15 января. У Некрасова. Он лежал в постели, бледный и
изнеможенный. Когда я пришел, он начал говорить и мало-помалу
очень оживился...
...Вспоминал об "ошибках" - стихотворении к Муравьеву. Его
подбивали (Строганов) написать стихотворение, что этому человеку
надоела катковская газета, но что некрасовские стихотворения
могли бы на него подействовать и укротить. "Я тогда проводил
много дней не лучше, чем теперь... и посмотрите в
стихотворениях - в тот же день, когда я написал эти двадцать
строк, я написал стихотворение "Ликует враг..."".
В "Стихотворениях", изданных при жизни Некрасова, в 1869- 1873 годах, "Ликует враг..." напечатано как перевод "Из Лары".
4
"Петербург погибал. Надо было видеть,
какие люди встали тогда из могил. Надо
было слышать, что припоминалось,
отомщалось и вымещалось... Провинция
колыхалась и извергала из себя целые
легионы чудовищ ябеды и клеветы."
Михаил Салтыков-Щедрин,
"Господа ташкентцы"
Стихотворение оказалось пророческим. Враги ликовали. Вчерашние друзья в самом деле покачивали головой, хотя отнюдь не молчали. "Боже мой,- повторял своим единомышленникам Антонович, один из членов "консистории" (так шутя называли себя сотрудники редакции "Современника", почти все учившиеся в духовных семинариях),- Боже мой! Что было бы с неумолимо и неподкупно строгим Добролюбовым, если бы это случилось при нем и если бы какой-нибудь злой человек сказал ему: вот каков ваш приятель! Он весь сгорел бы от разочарования и негодования". Молодой революционер-каракозовец Иван Худяков гневно выразил свое отвращение к этому поступку: "Некрасов сделал бы меньшую подлость, если бы за свой собственный счет построил для нас виселицы". Соредакторы смотрели на Некрасова с откровенной неприязнью. Враги разыгрывали благородное негодование; даже Катков обругал Некрасова в "Московских ведомостях", даже Буренин его поносил. Другие из правого лагеря откровенно торжествовали.
Словно актеры, участники спектакля, знали то ночное стихотворение-исповедь и его использовали в качестве сценария. Все реализовалось, что предвидел Некрасов: ликование врагов, недоумение друзей, жирные поцелуи безличных, позорный столб.
Однако "ликующие" и "праздноболтающие" ошиблись: они напрасно спешили "в объятья к новому рабу". Некрасов еще не продался в рабство. Его поступок был тактическим маневром, который успехом не увенчался: через месяц с небольшим после злополучного обеда в Английском клубе особая комиссия под председательством князя П.П.Гагарина приняла постановление - предложить правительству немедленно прекратить "издание тех журналов, которые с давнего времени служат проводниками вредного направления", "которые постоянно, с давнего времени, развивая на своих страницах учение социализма и нигилизма, более прочно способствовали развращению молодого поколения". Правительство не замедлило выполнить эту рекомендацию.
Газета "Северная почта", 1866, 3 июня:
По высочайшему повелению, объявленному министру внутренних
дел председателем Комитета Министров 28 минувшего мая, журнал
"Современник" и "Русское слово", вследствие доказанного с давнего
времени вредного их направления, прекращены.
В образованных кругах слышался глухой ропот. "Современник" служил для многих окном в отечественную словесность и в широкую культуру, к тому же он был и совестью русского общества. Жена Григория Захаровича Елисеева, одного из соредакторов "Современника", ехала в тот день, третьего июня, в конке; среди пассажиров разгорелся спор о закрытии "Современника". Позднее Екатерина Павловна рассказывала: "Из публики особенно выдавался один пожилой моряк, по-видимому, отягощенный чинами, он так горячо и с таким азартом доказывал, что правительство не имеет права, ввиду единичного случая, наказывать все общество, что его дело наказывать свою полицию за недосмотр и неумелость, а не все общество, лишая его духовной пищи, что желать, чтобы общество поглупело, не значит желать лучшего..."
Екатерине Павловне рассказать бы это мужу, но Елисеев был под арестом в Петропавловской крепости - он делил судьбу многих петербургских журналистов: содержались под стражей Григорий Евлампиевич Благосветлов, редактор "Русского слова", братья Василий и Николай Курочкины, руководители "Искры", да и многие другие: Минаев, Зайцев, Слепцов, Покровский, Европе-ус... Граф Муравьев и стоявший за его спиной Катков были убеждены, что весь вред - от литературы. Муравьев стремился всех смертельно напугать, внушить непреходящий ужас; когда к нему, рыдая, пришла на прием мать Курочкиных просила выпустить больного Василия Степановича,- он бросился на нее, сорвал с головы ее чепчик и растоптал ногами.
Некрасов случайно ушел от тюрьмы. На другой день после ареста Елисеева, когда в квартире хозяйничал жандарм Теньков и его подручные, снимавшие допрос с прислуги и соседей, в дверь позвонили - то был Некрасов.
Екатерина Павловна тотчас обратилась к офицеру и заявила, что господина Некрасова не знает и что это не ее знакомый. Теньков возмутился - он стал допрашивать прислугу, но нужных ему сведений не получил.
Говорит Екатерина Павловна Елисеева:
Во все продолжение этой борьбы Некрасов стоял посреди залы
бледный, суровый.
Когда был кончен допрос прислуги, то Некрасов, обратясь к
Тень-кову, сказал, что он приходил к своему сотруднику Елисееву,
низко поклонился мне и благополучно вышел.
После его ухода Теньков, до сих пор прилично сдержанный,
чуть ли не с пеной у рта и с сжатыми кулаками начал кричать на
меня, что я у правосудия выхватила самую ценную добычу, что они
много бы дали, чтобы найти какой-нибудь клочок или иной повод
взять этого подлеца, что я не понимаю, какой это вредный иезуит и
что из-за него половина сидит, а он остается невредимым и
катается в колясках, что он думает подкупить правосудие,
написавши и читавши стихи в честь Муравьева, но Муравьев во время
его чтения с презрением отвернулся от него, и уж, погоди, не
увернется он, не может быть, чтобы нельзя было его запопасть, и
проч., и проч.
Он до того взбесился, что мой брат встал, подошел к нему и
сказал:
- Господин Теньков, не забывайтесь, исполняйте ваше дело, а
не впутывайте вещей, не идущих к делу.
Этот эпизод я считаю необходимым ввести, так как он,
кажется, единичный случай, который указывает de facto, что
Муравьев имел намерение арестовать Некрасова.
Некрасов был единственным из друзей Елисеева, кто решился прийти в его дом после ареста. Редакторы других журналов, "Русского слова" и "Искры", уже были за решеткой, Некрасов ждал ареста - его "Современник" был гораздо левее прочих изданий, да и каракозовцы на допросах говорили о влиянии на них романа Чернышевского "Что делать?", опубликованного "Современником". Никакой "мадригал" не мог отвести от его головы опасность - Муравьев, как видим, имел явное намерение с ним расправиться. Все это Некрасов понимал, а все же в дом Елисеева пошел. Почему пошел? А вот почему. Однажды он сказал писателю Боборыкину - эти слова всегда были для него программой жизни: "Хуже трусости ничего быть не может! Как только человек струсил,- он погиб, способен на всякую гадость... сейчас же превращается в зверя".