Красавчик

- Ролан, - все так же еле слышно продолжала она, - я хочу, чтобы вы знали, почему сейчас я люблю вас в сто раз сильнее, чем до того, как вошла сюда. То, что называют любовью, для меня всегда было всего лишь постылой обязанностью.

- Рене, не говорите так. Это ужасно.

- Нет, это прекрасно. Если б вы знали. Когда-нибудь я вам расскажу...

Впервые за все время, что я жил в этой квартире, раздался телефонный звонок. Мой номер знал только дядюшка Антонен. Аппарат стоял в соседней комнате, но стена была тонкая. Я не двинулся с места, и это удивило Рене.

- А вдруг это по важному делу? Подите снимите трубку, прошу вас.

Я нехотя подчинился, но нарочно не спешил, надеясь, что дяде надоест. Однако я заблуждался. В этот вечер он ждал бы ответа до скончания века.

- Это ты, Рауль? То есть это ты, Гонтран? Говорит твой старый дядюшка. Ты не подавал признаков жизни с тех пор, как уехал из Шату. Я начал волноваться.

- Вы же знаете, я очень занят. Мой труд о позвоночных отнимает у меня массу времени.

- Что? Ах да, позвоночные. - Дядя разразился смехом. - Ну ладно, я тебя наконец застал, и хорошо. Слушай, малыш, я так рад, и ты сейчас тоже обрадуешься. Вообрази, ' утром мне пришла в голову блестящая мысль. И главное, все отменяется. Тебе больше нет нужды обольщать бедняжку Рене.

- Мы поговорим об этом в другой раз. Сейчас меня больше всего занимает приспособляемость к среде обитания у некоторых позвоночных, чей тип сформировался уже давно, - в частности, у лемуров и непарнокопытных. Понимаете?

- Что ты городишь? С чего это ты твердишь о позвоночных?

- Потому что так надо. Возьмите хотя бы приматов или полорогих. Вы без труда обнаружите у них автоматизм торможения.

- Боже мой! - воскликнул дядюшка Антонен и понизил голос: - Она у тебя, верно? Она у тебя? Ну вот, в который раз ты путаешь мне все карты. Все пошло прахом. Я позвонил слишком поздно, да?

- Увы, да, слишком поздно.

- Это низко, Рауль, то, что ты сделал. Бедная малышка. Может быть, мне завтра ее навестить?

- Нет-нет, это излишне. Я поразмыслю над вашими замечаниями. Всего хорошего, сударь.

Повесив трубку, я с минуту разглядываю себя в зеркале, висевшем на стене над аппаратом. Всматриваюсь в свои красивые глаза - это из-за них столь разительно переменилась Рене, вдруг воспылав ко мне неистовой страстью. Всего лишь другое лицо, маска. Неужто любовь так поверхностна, капризна или же лицо играет какую-то особую роль? Быть может, Рене в конце концов распознает под внешностью красавчика прежнего человека, и вскоре у нее останется к нему также ровная привязанность, с которой она прожила все тринадцать лет замужества. Но что-то мешает мне в это поверить. Как бы то ни было, если даже иллюзия развеется, ей будет что вспомнить. Но главное, я чувствую, что, помимо внешности, она открыла во мне неизведанные области, куда я и сам еще не вторгался: новые и, пожалуй, более изощренные чувствительность и ум. Только что, рядом с Рене, я убедился, сколь глубоки происшедшие со мной изменения. Так ли уж это удивительно? Я вновь размышляю о том, что занимало меня несколько дней назад, - о связи между лицом и внутренней сущностью человека, о влиянии одного на другое. Если я ощущаю эту связь, то почему бы ее не уловить и другим? Недаром же говорят, что лицо это зеркало души, просто у каждого человека оно обладает своим показателем преломления. Солнце тоже греет и освещает нас по-разному в зависимости от того, какое сейчас небо - ясное ли, затянуто ли тучами, скрыто ли туманом. Так и душа - уловить в ней можно лишь то, что открыто взору.

В зеркале я увидел, как дверь приотворилась и в нее бочком протиснулась Рене в накинутом на плечи манто.

- Вас что-то встревожило? - спросил я. Она кивнула.

- Я перестала слышать ваш голос. Испугалась. На меня напала дрожь. Вначале я подумала, что это глупо, ведь по телефону вы говорили о позвоночных. Но потом в голову полезли всякие мысли. Мне представилось, что вы подперли голову рукой и думаете, думаете... Что вы делаете, Ролан?

- Смотрюсь в зеркало. Мне хотелось бы увидеть себя таким, каким меня видите вы.

- Не получится. Я вижу то, что скрыто в самой глубине ваших глаз.

IX

Даже знай я наверняка, что Рене поверит мне на слово, я бы ни за что не рассказал ей о своем превращении. Как-то вечером, когда мы с дядюшкой Антоненом сидели в кафе на проспекте Ваграма, он сказал мне:

- Теперь, когда Рене влюблена в тебя по уши, ты можешь заставить ее поверить во что угодно. Почему бы тебе не сказать ей всю правду?

Я покачал головой. И даже вспыхнул.

- Насколько бы все стало проще, - заметил дядюшка Антонен. - Вместо того чтобы морочить друг другу голову, вы могли бы договориться и, возможно, что-нибудь придумать, чтобы снова жить вместе. А? Почему бы ей все не сказать?

- Никогда! - гневно вскричал я.

Дядя с удивлением и любопытством воззрился на меня.

- Понимаю, - произнес он с лукавой улыбкой. - Утехи любовников слаще супружеских.

- Да нет же, дело совсем не в том. Уверяю вас, я и сам больше всего хочу опять жить с семьей.

Я не солгал, но и не довел свою мысль до конца. Дядя ждал продолжения. Однако я уклонился от прямого ответа, пробормотав, что Рене, дескать, все равно не поверит в мою метаморфозу. Я, конечно, мог бы сказать дяде правду, но пришлось бы касаться вещей сугубо личных, а от этого меня удерживало какое-то целомудрие. Да и вряд ли он понял бы, что меня пугает сама мысль о том, что я могу вновь стать Раулем Серюзье. И уж совсем трудно было бы втолковать ему, что мое превращение с каждым днем становится все глубже, что я уже другой человек.

Конечно, неверно было бы утверждать, что я полностью переродился. Мое восприятие окружающего, мой образ мыслей не то чтобы изменились, но я замечаю, что вчерашние, привычные реакции сопровождаются, как бы дублируются новыми. Обычно они мимолетны - словно набегает легкое облачко, - но иной раз властно заявляют о себе. Они возникают и исчезают так быстро, что я не успеваю толком их отметить. Перемены становятся очевидны, когда я принимаюсь анализировать одну из черт своего характера - например, чувство долга, некогда незыблемое, как скала. Оно еще при мне, но насколько же оно стало податливей, уступчивей, привередливей - одним словом, оно пошатнулось, в чем я убеждался неоднократно. Впрочем, допускаю, что многие из этих трудноуловимых изменений - кажущиеся. Но бывают бесспорные факты, которые никак нельзя свалить на игру воображения, - когда я ловлю себя на том, что новое чувство, впечатление, словечко доставляют мне вдруг физическое наслаждение или, наоборот, страдание. В этих наблюдениях над собой мне частенько помогает, сама того не ведая, Рене.