Огонь сильнее мрака

Как ни странно, Джил никуда не пропадала, словно падала вместе с ним. Она была очень сердита. Она кричала на того, кто раньше был Джоном, звала и чего-то требовала. Тот, кто раньше был Джоном, хотел сказать ей – уйди, не мешай, что тебе мертвецы, у нас здесь все по-своему… но говорить было некому. Тогда тот, кто раньше был Джоном, разозлился на Джил. Злость придала сил, он копил злость и силы, чтобы прогнать надоевшую девчонку. Накопив достаточно, со всей мочи грозно заорал, но она не отстала, и тогда он принялся толкать её, а Джил стала бить его по лицу – по лицу Джона. Джон хотел отвернуться, защитить глаза и щёки, но это никак не удавалось, и тут бескрайняя темнота вдруг рассеялась. Репейник ощутил, что лежит. Кто-то действительно отвешивал ему оплеухи. Пахло чем-то знакомым, почти родным, но запах вызывал смутную тоску. Щёки горели от шлепков, голова моталась. «Ум-мф!» – сказал Джон. Тьма отступила окончательно. Первое, что он увидел, была занесенная для удара рука. Он машинально дёрнулся, силясь перехватить эту руку, но ничего не вышло: всё было как чужое, суставы будто заржавели, а мускулы стали безвольным тряпьём. Он стерпел еще несколько ударов и рассмотрел в вышине потолок – плохо выбеленный, с давно знакомой трещиной – а на фоне потолка увидел лицо.

– Х-хватит, – выдохнул он хрипло.

– Наконец-то, – сказала Джил. – Очухался.

Она опустила руку, занесённую для очередного удара, и села рядом с Джоном. Оказывается, они были у Репейника дома, в гостиной. Джон собрался с силами и принял условно-сидячее положение. Его мутило; сердце, казалось, пульсировало в самом горле, а всё тело болело так, будто Джона пропустили через мясорубку. Но он был жив. Совершенно определенно жив: мёртвому так плохо быть не могло. Он задышал медленно, животом вбирая воздух. Через минуту стало легче. Джил глядела на него, широко раскрыв глаза. Как всегда, на свету они были неотличимы от обычных человеческих.

– Нормально всё? – спросила она. Джон повел рукой, показывая, что, мол, да, нормально. Джил покачала головой.

– Ты зелёный, – сообщила она. – Как лягушка. На, попей.

Она взяла со столика длинный стакан, полный мутной жидкости. На дне стакана болтался магический оберег. Джон, давясь, выпил (вкус был жуткий, что-то среднее между прокисшим пивом и прокисшим же молоком), выплюнул оберег и рухнул на подушку. Джил набросила ему на ноги плед. Она была в домашнем: оставила пару старых платьев, когда съезжала, а Джон не стал выбрасывать. Одно из тех платьев было сейчас на ней. Сам Репейник был раздет до белья.

– Лучше? – спросила Джил.

– Намного, – выдавил Джон.

Джил сдула со лба выбившуюся прядь волос.

– Давай, рассказывай, что случилось.

Джон поморщился.

– Гулял, – сообщил он. – Смотрю: пьяный стоит. Проведи, говорит, до дому. А то я, говорит, пьяный, – он приглашающее хмыкнул, но Джил не улыбнулась в ответ. – Ну, я подошел. А у него – жезл. И всё. Говнюк.

Если собираешься врать, учили Джона, никогда не ври от начала до конца. Начни с большой лжи, а потом говори мелкую правду.

Джил нахмурилась.

– Дело твоё, – сказала она. – Только гуляй осторожней. Догуляешься. Ага?

– Ага, – согласился Репейник. Он потянул носом: пахло тиной и кувшинками. Кожа русалки изменилась после превращения, под водой Джил не дышала легкими, а впитывала кислород всей поверхностью тела. Но это было не так важно, важным было то, что от Джил всегда шёл запах реки и речных цветов. Если это помогало кожному дыханию – что ж, так тому и быть.

– Сама-то как там оказалась? – спросил Джон.

Джил пожала плечами.

– Домой ехала. Кэб взяла. Проезжала мимо, вижу: из переулка вспышка. Ничего себе, думаю. Чары боевые. Вылезла поглядеть. А там ты.

Репейник кивнул.

– Это мне повезло, – задумчиво сказал он.

– Оберег надень, – посоветовала Джил. – Быстрей пройдет всё.

Джон повертел в пальцах серебряный медальон – замысловатое сплетение человеческих фигурок, не то совокупляющихся, не то танцующих.

– Это ж на полгода рудников потянет, – заметил он.

– Сначала пусть докажут, что оно с чарами, – возразила Джил. – Я девушка, мне побрякушки, что ли, не носить? А, так эта волшебная? Знать не знала. Парень подарил. Нашёл и подарил.

– Незнание от каторги не освобождает, – пробормотал Джон.

– Опять ты за своё, – заметила Джил. – Констеблям не до мелких амулетов. За такое в суд не вызовут. Отнимут, погрозят. И отпустят.

Джон хмыкнул.

– Ты берёшь или нет? – спросила русалка. – Не берёшь – отдай. Самой надо.

– Беру, беру, – торопливо сказал Джон, просунул голову в цепочку и убрал медальон за пазуху. Серебро холодило грудь. Джон вспомнил другой холод, и темноту, и песок. Его передернуло. Он обвел взглядом комнату. Как все-таки хорошо просто лежать вот так на старом продавленном диване, без сил, без мыслей, чувствуя, как мерно трудится сердце, старательно разгоняя кровь от груди до самых дальних и мелких жилок в кончиках пальцев. Жизнь, подумал Джон с умилением, я люблю тебя, сука ты этакая. Больше никогда не полезу в тёмные переулки, никогда не стану приближаться к сумасшедшим докторам-убийцам, ни за что на свете не буду помогать пьяным… Вообще никому не буду помогать, вот что. Пора уже следовать правилам, которые для себя установил. В следующий раз может не повезти. В следующий раз Джил рядом не окажется. Ох, Джил. Спасла ведь, монстра этакая. Вот, пожалуйста – спасла и сидит теперь, пялится своими кошкиными глазищами. И я на неё пялюсь, и снова мы вдвоём, как раньше. Он прочистил горло. Надо что-то сказать, наверное.

– Как жизнь? – спросил он как можно более небрежно. – Дело ведёшь сейчас какое-нибудь? Слежку?

Джил отвела взгляд и принялась рассматривать ногти. Ногти у неё были короткие, обкусанные.

– Тебе чего – правда интересно? – негромко произнесла она.

Джон подумал.

– Нет, – признался он.

Девушка убрала со лба упавшие волосы, заправила за уши – остались торчать маленькие хвостики.

– А что интересно?

Джон устроился поудобней. Сердце успокоилось и билось, как положено, ровно и незаметно. В руки возвращалось тепло.

– Как там Донахью?– спросил он. – Поди, совсем растолстел, в кабинете сидючи?

Джил улыбнулась. Со времени их последней встречи клыки русалки успели отрасти и заостриться. Чуть-чуть, но заметно – если знаешь, куда смотреть. Снова пора было подпиливать.

– Индюк жирный, ага, – сказала она. – Но он всегда жирный был... А Макинтайр женился.

– Да ну? – удивился Джон. – На той, хроменькой?

– На ней, – кивнула Джил. – Родители её сказали: коли не женится, на каторгу отправят.

Она искоса глянула на Джона, как делала всегда, если шутила и хотела, чтобы он оценил. Джон хмыкнул, но закашлялся, и снова пришлось лечь. Русалка сходила на кухню, принесла ещё воды с мерзким снадобьем. Пока Джон пил, отдуваясь и перхая, она сидела, сложив на коленях руки и глядя в окно. По улице с грохотом проехал мобиль – из новых, на турбинном движке – потом ещё один, уже из старых, но тоже очень шумный. Разговаривать какое-то время было невозможно.

– Слушай, – проговорила Джил, когда пыхтение и лязг смолкли в отдалении, – я пойду, наверно. Хочешь, завтра заскочу? Проведаю.

«Хочу», – подумал Джон. Вслух он сказал:

– Да нет, не стоит. Уже всё хорошо. Поспать бы только...

– Ладно, – сказала Джил, поднимаясь, – пойду.

– Ага, – сказал он, – Спасибо тебе.

Джил криво улыбнулась.

– Спасибо – не пудинг, – сказала она, – на ужин не слопаешь… Шучу.

Она вышла, и половицы пели грустную песню в такт её шагам. Потом в коридоре зашуршала одежда: русалка переодевалась. Переодевалась в прихожей – не при Джоне.

– А как ты в дом-то попала? – крикнул Репейник.

Из-за двери показалась черноволосая голова.

– По карманам у тебя пошарила, – призналась девушка. – В кармане ключ был. Да, а чего ты… – она замолкла на полуслове.

– Что? – встрепенулся Джон.