Страница 111 из 131
Была ещё и другая, тихая ночная жизнь. По отлогим, илистым берегам Линни, куда ещё не дотянулись городские набережные, бродили "грязные жаворонки". В липкой тине, обнажавшейся при отливе, можно было найти медные трубки, осколки угля, гвозди, а то и настоящее сокровище – монетку. Сгорбленные нищие прочёсывали грязь, складывая мусор в дырявые шляпы, чтобы с наступлением утра продать найденное старьёвщику и купить миску картофельной похлёбки. Самыми козырными считались те места, куда сливала отходы фабрика Майерса: в разноцветной, едко пахнувшей струе можно было погреть ноги, заледеневшие от многочасового хождения по илу. Наверху, в полусотне ре над копающимися в грязи бедняками, вершили свою нелёгкую работу мальчишки-трубочисты. Фабричные печи гасили только на ночь, у ребят было всего несколько часов, чтобы забраться в узкие жерла труб и соскоблить жирный слой нагара. И, конечно, тут и там можно было наткнуться на телеги могильщиков, подбиравших по улицам трупы бездомных, пьяниц и собак. Эти также работали в тишине, подобно трубочистам и "грязным жаворонкам". Ни к чему окликать покойников – а ну как кто отзовётся?
Джон брёл по улицам, засунув руки в карманы и высоко подняв воротник плаща. Поначалу он чурался подходить к тавернам, сторонился театрального шума. Выбрав одинокую шлюху под одиноким фонарём, он, стоя в тени, добрые четверть часа подслушивал её мысли. Узнал, что её зовут Трейли, что она больна стыдной болезнью и боится заразить своего парня, потому что парень в таком случае её бросит. Потом уловил ещё чьи-то мысли: о скачках, тупицах в парламенте и начавшемся третьего дня странном зуде в паху. Тут же явился из ближнего переулка тот, кто всё это думал – сутенёр незадачливой Трейли (и по совместительству как раз её парень). Парочка принялась выяснять отношения, Джон поспешил ретироваться и, повернув за угол, наткнулся на весёлую, подпившую кучку студентов, которые искали кабак, где ещё не успели задолжать. В их головах царила мешанина из недоученных лекций, бульварных газет, университетских сплетен, вечного флирта с сокурсницами и надежд на скорое избавление от учёбы. Джон какое-то время крался за ними, расплетая мысленные потоки, стараясь различить, кто что думает и заранее морщась в ожидании мигрени, когда его окатывало хмельными волнами эмоций. Здесь было всё: эйфория, бравада, лёгкая грусть по дому, сожаление о форинах, потраченных на собачьих боях, юношеская безудержная похоть, внезапно вспыхнувшая симпатия к собутыльникам и столь же внезапное, непреодолимое желание спереть на спор дубинку у городского констебля. Но, как ни странно, боль не приходила. Зато всё легче было слушать мысленный, вразнобой звучащий хор, потому что скоро Джон приноровился выделять отдельные голоса и даже слышать всех одновременно, ничего не пропуская.
Когда студенты, наконец, отыскали подходящую таверну и всей гурьбой туда завалились, Джон хотел идти следом, но вдруг услышал музыку – где-то позади, за спиной. Музыка была ослаблена расстоянием и парой-тройкой оконных стёкол; играли на дешёвой, хрипящей от сырости скрипке и престарелом астматическом пианино. Потом кто-то запел. Слов не было слышно, но по осиплому тембру и исступлённым интонациям становилось ясно, что поют про нечто очень близкое простому люду. Простой люд не заставил себя ждать. Десятка два лужёных, жизнерадостных глоток дружно подхватили куплет, кто-то засвистал, раздался приглушённый визг и грохот. Джон обернулся. На втором этаже дома напротив горели окна. Там был устроен театр.
– Почему бы и нет, – пробормотал Репейник, задумчиво глядя вверх. Толпа народа. Большая толпа пьяного, веселящегося народа. Дикая, раздухарившаяся, неуправляемая куча перепивших гуляк обоего пола, остервеневших от спиртного, музыки и собственной лихости. Кое-что он слышал даже отсюда.
налетай у кого кружка гоп гоп хайти-айти у девочки мэри барашек был белый не тронь дурак а ну иди ко мне красавчик веселей веселей пиво кончилось снимай-ка рубашку пей гуляй а в рыло хошь тидли-дидли станцуй эгегей
Джон перешёл улицу, толкнул дверь и стал подниматься по лестнице. Стены, должно быть, приглушали звучание чужих мыслей, потому что внутри всё стало гораздо явственней и громче. Но боли не было. До сих пор. Боли не было!
выпей братишка давай сюда падай место есть а ну на плечи расступись спляшу таути-аути эйли-аути татуировка высший класс я припев знаю грянем медведь на ухо наступил вот это задница вэлли-хэлли тут за углом паб есть я вообще-то парень добрый пусти на коленки мой милый за морем далёким эх струна порвалась
Лестница привела его к двери. Если бы существовал конкурс, в котором двери со всех концов Энландрии могли померяться прочностью и неприступностью, ворота в тюрьму Маршалтон заняли бы второе место. Первый приз отошёл бы двери, перед которой сейчас очутился Джон. Созданная, чтобы защитить владельцев и публику от полицейских облав, она была сложена из дубовых досок толщиной с бедро, а грубые кованые петли уходили в стену так глубоко, что их можно было вырвать разве что тысячесильным локомотивом – если таковой удастся протащить на лестницу. Но сейчас грозная дверь была не заперта. Об этом явно свидетельствовала щель, из которой на тёмную лестничную площадку мирно струилась полоска газового света. Веселье было в самом разгаре, и внутри были рады любой вновь прибывшей персоне. Джон ещё немного постоял в темноте, изо всех сил стискивая зубы.
где наша не пропадала Конни отвяжись чтоб тя боги трахнули а хороша певичка лучше моей старухи вот это я набрался развязывай завязывай покажи что умеешь танец всё быстрей хойти-тойти ликети-сникети джин не разбавляй дай поцелую я ж на корабле служил а тут такое ты лучше всех блевать охота гоп гоп я бы еще выпил
А затем Джон вошёл.
Час спустя он сидел на берегу Линни в кромешной темноте, потихоньку отходя от того, что случилось. Он устал, будто сутки напролёт бегал и поднимал тяжести, но в голове царила блаженная, звенящая пустота. Джону повезло найти сухую корягу у самой воды, и удивительно хорошо было вот так сидеть, ощущая под собой удобный древесный изгиб, потягивая эль из бутылки, которую в театре втиснула ему в руку какая-то пьяная добродушная тётка. Было далеко за полночь, луна катилась к горизонту и лила молочный свет на речную илистую отмель. По отмели бродили "грязные жаворонки". Их мысли звучали глухо, а эмоции были просты и наводили тоску. Тем больше был стимул от них заслоняться. Еще в театре Джон, ошеломлённый бьющими со всех сторон потоками, попытался инстинктивно спрятаться, перестать слышать то, что пело, кричало, ревело и колотило в самую голову. У него получилось – почти, не до конца, но достаточно для того, чтобы не свалиться, оглушённому, посреди веселящейся толпы. Сейчас он оттачивал это мастерство, то позволяя скорбным мыслям нищих проникать себе в голову, то приглушая их до предела слышимости.
Поначалу было нелегко, но уже через час – как раз подошла к концу бутылка – он научился перекрывать своё новое восприятие так же, как затыкал уши, если оказывался рядом с шумным, стучащим заводским станком. Когда луна закатилась за крыши мануфактур, Джон вовсе отключил мысленный слух и просто смотрел на "жаворонков", копавшихся в тине. Их тела окутывало сияние – розовое, багряное, иногда синее. Репейник ещё в театре заметил, что окружающие люди излучают слабые, зыбкие ореолы, но решил, что ему показалось. Теперь же, в полной темноте, он видел их сияние во всей красе. Наверное, от этого тоже можно было закрыться, вернув себе обычное зрение обычного человека. Но сияние было обворожительно прекрасным. Джон смотрел на нищих, как на цветы, как на звёзды, и думал, что любой из них даже не представляет, какой от него исходит чудесный свет.
Когда небо на востоке побледнело, Джон встал, уронил бутылку, выгреб из кармана мелочь, бросил её оставшимся на берегу "жаворонкам" и пошёл домой. Идти пришлось долго. Ёжась от утреннего промозглого ветерка, он переходил безлюдные проспекты, нырял в тесные переулки, топал по гулкой, пустынной брусчатке площадей. Набережная встретила его густым слоящимся туманом, запахом гнили и ржавчины, ила и мокрого камня – запахом, который всегда означал, что рядом его жильё. Джон, с усилием поднимая колени, преодолел знакомые лестничные пролёты, долго возился с замком. Открыв дверь, он тут же попал в объятия Джил – верно, стерегла в прихожей.