Страница 2 из 10
В повозке, кроме него, было еще двое: один старший лейтенант с шестью пулевыми ранениями в груди и животе. Он лежал без сознания и только тихо стонал при каждом толчке; другой – сержант-узбек. У сержанта была зияющая рана на голове – затылочная кость была сорвана и оттуда розоватой массой виднелись мозги. Он сидел по-турецки и ритмично раскачивался, не издавая ни звука. Вид его раны заставил Б. забыть на мгновение и палящую боль ожога, и нытье сломанной руки, и еще не прекращающиеся судороги в обеих ногах. Повозка мчалась, обгоняя беспорядочно идущих и бегущих людей.
Некоторые из бегущих пытались ухватиться за повозку и вскочить в нее, но, пристыженные окриками товарищей, отставали и сливались снова с общей массой.
Перед глазами Б. мелькали разные люди, разные лица: одни бежали в панике, дрожа и боязливо оглядываясь, другие шли молча со строгими решительными лицами, третьи пытались остановить бегущих, как-нибудь их организовать и подчинить военной дисциплине. Но вначале это удается очень редко.
Особенно ярко в памяти Б. запечатлелся образ молодой красивой женщины, которая, ведя за руку четырех-пятилетнего мальчика, спокойно шла вперед. За плечами у нее висела винтовка. Лицо ее выражало полное спокойствие и решимость. На фоне общей паники она казалась еще прекрасней. Она могла служить примером для многих. Мальчик удивленно и испуганно оглядывался по сторонам, но, видя спокойствие матери, не плакал и старался идти с ней в ногу. Как развивалась судьба этой женщины – неизвестно. Возможно, ей удалось пробраться глубже в тыл, возможно, она погибла от немецких пуль и снарядов, возможно, стала одной из многих героинь партизанского движения в тылу у немцев или героинь РККА…
По обеим сторонам дороги встают первые ужасные картины начавшейся войны: по бокам дороги лежат раненые с побледневшими, искаженными от боли лицами, горят дома и целые сёла. Кругом царит смерть и разрушение.
Но вот всё чаще и чаще слышатся громкие, уверенные голоса, отдающие приказы. Во всем этом хаосе неожиданности начинает проступать строгое лицо сознательной дисциплины. Масса бегущих постепенно замедляет свой бег, останавливается и, подчинившись единой воле, единому разуму, включается в работу общего механизма.
Бегущих уже почти нет. Теперь по дорогам движутся уже организованные группы войск. Одни из них начинают занимать оборону, другие продолжают еще движение дальше в тыл. Но это уже сознательное, согласованное движение.
Повозка продолжает мчаться в направлении на Чернавцы. В Чернавцах небольшая остановка: оставшиеся в селе жители выносят раненым немного молока, утолить жажду. У них на глазах слёзы, они сочувственно кивают головами.
Повозка выезжает за Чернавцы. Вдруг слева, с западной стороны дороги раздается несколько автоматных очередей. Над повозкой словно проносится рой ос. Левая упряжная подскакивает, на крупе у нее появляется струйка крови, брезент выглядит как решето.
Ездовой делает разворот на сто восемьдесят градусов, и повозка мчится обратно. Справа от дороги показалась немецкая пехота. Немцы идут во весь рост с расстегнутыми воротниками, засученными рукавами и автоматами наперевес.
Повозка стрелой пролетает через уже совсем опустевшие Чернавцы. На другой стороне Чернавцов навстречу попадается грузовик с ранеными. Ездовой останавливает его.
– Дальше нельзя: там немцы! Поворачивай обратно и забирай моих. Повозку бросим, – говорит он шоферу.
Раздумывать не приходится, и грузовик уже мчится обратно на Брест-Литовск. Повозку и лошадей бросают. Места на машине мало: стоят бочки с бензином и станковый пулемет. Между бочками расположились раненые. Кто лежит, кто полулежит, опершись на бочку. Б. устроился в запасном скате, но даже и тут при каждом толчке спина горит, словно в огне. Ездовой сел к пулемету.
У поворота на Жабинку машину задерживают: проезд на Брест-Литовск закрыт. Станковый пулемет снимают, и ездовой остается при нем. Во время этой минутной остановки Б. успевает заметить одного майора (подполковника), распоряжающегося всем, и в одном из помогающих ему командиров он узнаёт начальника связи своего полка лейтенанта Шестакова. Грузовик направляют на Жабинку: там есть госпиталь. Возможно, там примут раненых.
Шофер делает крутой поворот, задние колёса сползают в канаву. Кажется, что машина неминуемо должна перевернуться. Бочки сползают с места. Раненые стонут от боли. Но грузовик благополучно выбирается на дорогу. Теперь они вынуждены сбавить скорость, так как грузовик движется среди отступающих людских колонн, повозок и автомашин.
Всё это часто сбивается и образует пробку. Особенно, когда налетают немецкие штурмовики. По ним почти никто не стреляет.
По обеим сторонам дороги стоят горящие деревни, бегут плачущие женщины, дети и старики, несут с собой остатки своего имущества, стараясь укрыться в глубоких лесах. Они не хотят попадать к немцам. На их лицах написан испуг перед неизвестностью будущего.
Наконец грузовику с ранеными удается выбраться из общей сутолоки. Шофер снова прибавляет скорость.
На дороге перед грузовиком вырастает какая-то маленькая стройная фигурка в военной форме. Шофер вынужден остановиться. На подножку вскакивает молоденькая девушка, военфельдшер 1-го ранга. Она со слезами на глазах просит забрать хотя бы самых тяжелых из ее раненых, так как ее машина разбита.
Б. поднимает голову и замечает невдалеке от дороги под деревом лежащих раненых. Их около пятнадцати. Немного вперед по дороге в канаве на одном боку лежит разбитый грузовик. Девушка с ранеными одна.
По лицу нашего шофера видно, что ему невыносимо тяжело произнести: «Нет, не могу, товарищ военфельдшер, мест больше нет».
Девушка на секунду опускает голову, стараясь скрыть слёзы. Потом твердо идет к своим раненым.
Шофер снова дает газ. Б. с болью в сердце смотрит на оставленных на произвол судьбы людей. Он старается заглушить эту боль, уверяя себя, что это не так уж страшно, что наши задержат немцев, а там через несколько дней выгонят вообще с нашей территории. А там пройдет, возможно, еще несколько недель, может быть, несколько месяцев, и фашисты будут разбиты и поставлены на колени. Но это только слова, а словами такую боль не заглушить. Несмотря на все самоуверения, у него остается на душе неприятный осадок.
Жабинка. Улицы пусты, кое-где еще вздымается легкий дымок от пожарищ, но здесь уже тихо, не слышно ни канонады, ни свиста пуль, ни крика людей.
Несколько сот метров по улицам Жабинки. Вот и госпиталь… Двор заполнен всевозможными машинами и повозками с ранеными. Между ними, суетясь, бегают санитары, фельдшера и врачи. Один из пробегающих мимо врачей бросает шоферу: «У нас полно, мест больше нет. Поезжайте на Кобрин. Там вас примут».
В голове у Б. мелькают различные мысли и образы. Вспоминаются родители, друзья, товарищи, школа, встает в памяти картина первой минуты, когда началась война.
Вдруг ярче всего вспыхивает образ любимой, и думается ему: где-то теперь она, увижу ли ее еще. Но это только на миг. Мысль, что родина в опасности и сожаление о том, что он с первой же минуты по воле капризного случая исключен из рядов ее защитников, затемняет всё.
В такую минуту хочется вскочить, на полном ходу выскочить из машины, побежать обратно, подобрать по дороге какое-нибудь оружие и, влившись в общие ряды, бить, бить немцев без пощады и сожаления за то, что они посмели затронуть самое дорогое, самое близкое – Родину, за то, что они посмели своими грязными лапами смять и разрушить самое прекрасное в жизни людей.
Но, сделав попытку приподняться, он со стоном падает и впадает в полубеспамятство. В душах соседей происходит, очевидно, такая же смена мыслей. Многие с решительными лицами пытаются приподняться, но снова со стонами падают обратно.
Б. временами трясет лихорадка. Ему холодно, так как всё обмундирование на нем еще не просохло. Кто-то из легкораненых бросает ему какую-то куртку. Укрывшись, он немного согревается. К тому же солнце начинает уже слегка пригревать.