Страница 4 из 14
Загремели якорные цепи; корабли один за другим выходили в море. Едва мы вышли из гавани, предательский ветер наполнил паруса и понес нас прочь от дома. Мы столпились у борта и пожирали глазами пылающий город. Уже за то время, что мы пробыли на кораблях, пожар заметно разросся. Я думала о кучах трупов, сваленных на рыночной площади, и надеялась, что пламя пожрет их прежде собак. Но, о чем бы я ни думала, мне неизменно представлялись тела моих братьев, разорванные и растасканные по улицам. Какое-то время собаки будут еще огрызаться на ворон, что кружат над ними, и крупных, нескладных стервятников, ожидающих своей очереди. То и дело птицы будут разом вспархивать в воздух и медленно опускаться, как обугленные клочья материи и останки гобеленов, что украшали стены дворца. Потом собаки нажрутся до колик и улизнут из города, прочь от бушующего пожара, – и тогда уж наступит черед птиц.
Плавание было недолгим. Палуба качалась под ногами, и мы жались друг к другу, ища утешения. Многих женщин и почти всех детей тошнило – от качки и, полагаю, от ужаса. Но очень скоро мы повернули, и корабль вошел, рыская против течения, под защиту необъятной гавани.
Неожиданно последовали выкрики, команды, и вот мужчины уже швартовались – один из канатов скользнул поперек палубы и стеганул меня по ногам – или спрыгивали в море и по пояс в воде, преодолевая пенистые волны, шли к берегу. Мы так и держались друг за друга, в страхе перед тем, что нас ожидало. Когда корабль поворачивал, волна перехлестнула через борт, и мы вымокли и дрожали от холода. Корабль направили на отмель, и воины целыми группами спрыгивали в воду, чтобы вместе оттащить его от линии прилива. Затем нас по очереди переправили на сушу. Я обвела взглядом гавань и увидела сотни черных кораблей с хищно загнутыми носами. Больше, чем я когда-либо видела в своей жизни, – больше, чем могла вообразить. Когда все оказались на суше, нас погнали по берегу, через открытое пространство к рядам хижин. Рядом со мной шла юная девушка с черными волосами. Она была очень красива – если б только лицо ее не отекло от слез. Я прихватила ее за голое плечо и сжала. Девушка повернулась и уставилась на меня в изумлении. Я сказала:
– Не плачь.
Она продолжала таращиться на меня, и я повторила:
– Не плачь.
Нас построили перед хижинами и осмотрели. Двое мужчин обходили ряды женщин, приподнимали кому-то губу или оттягивали веки; другим давили на живот, сжимали грудь, запускали руку в промежность. При этом они переговаривались лишь между собой. Я поняла, что нас оценивали ради справедливого дележа. Некоторых оттирали и толкали в одну из хижин, а других уводили. Рица была в числе последних. Я попыталась удержать ее, но нас растащили. В хижине нам дали воды и хлеба, оставили бадью для отправления нужд и закрыли дверь на засов.
В хижине не было окон, но скоро глаза привыкли к темноте, и сквозь щели между досками проникало достаточно света от луны, так что мы могли видеть лица друг друга. Нас осталось совсем немного, лишь молодые женщины и девочки, красивые и здоровые на вид; некоторые держали у груди младенцев. Я огляделась в поисках Исмены, однако ее среди нас не оказалось. Нагретый спертый воздух, плач младенцев и, с течением времени, вонь из бадьи, которую нам пришлось использовать. Кажется, я вообще не сомкнула глаз той ночью.
Утром те же двое мужчин просунули в дверь охапку туник и велели нам одеться. Наша одежда, вымокшая после плавания, была перепачкана и измята, и мы стали послушно переодеваться. Пальцы не слушались, и приходилось возиться с каждой застежкой. Одна девочка, лет двенадцати или тринадцати, не больше, заплакала. Как мы могли утешить ее? Я погладила ее по спине и прижала к себе мокрое, разгоряченное лицо.
– Все будет хорошо, – сказала я, хоть и знала, что хорошо не будет.
Меня вывели первой. С четырнадцати лет я не выходила из дому без вуали и свиты, так что опустила глаза и уставилась на пряжки сандалий, отливающих на солнце. Последовали крики одобрения. Эй, вы только посмотрите на эти грудки! В основном добродушные замечания, но кое-кто кричал, в жутких красках расписывая, что сделал бы со мной и всеми троянскими потаскухами.
Появился Нестор. Это был старец семидесяти лет, не меньше. Он приблизился и заговорил чванливо, но без злобы:
– Не вспоминай о прежней жизни, это все в прошлом. Будет только хуже, если ты станешь раздумывать о ней. Забудь! Теперь это – твоя жизнь.
Забудь. И это было моим первым долгом, просто и ясно, как небо над головой. Помни.
Я закрыла глаза. Яркий свет окрасил мои веки оранжевым с пурпурными линиями. Крики вдруг стали громче: «Ахилл! Ахилл!» Затем поднялся гул, и я поняла, что он рядом. Вой, хохот, шутки, которые звучали как угрозы, да и были таковыми. Я была коровой, приведенной на заклание, – и поверьте, в тот миг смерть казалась мне желанной. Я закрыла уши руками и, собрав остатки сил, вернулась мысленно в Лирнесс. Прошла в неразрушенные ворота, вновь увидела дворцы и храмы, оживленные улицы, женщин, стирающих белье у колодца, крестьян, раскладывающих на рынке овощи и фрукты… Я заново отстраивала сожженный город, заселяла улицы; вернула к жизни моих братьев и супруга – и улыбнулась той изнасилованной женщине, идущей через площадь с невредимыми сыновьями… Это сделала я. Стоя посреди орущей толпы, я оттеснила их прочь с арены, к берегу и на корабли. Я, в одиночку. Отправила хищные корабли обратно домой…
И еще громче: «Ахилл! Ахилл!» Самое ненавистное из всех греческих имен. И вновь я увидела, как он остановился, пригвоздив моего брата к земле, и посмотрел на башню – как будто прямо на меня, – после чего вновь повернулся к нему и неторопливо и хладнокровно, даже с изяществом, выдернул копье из его шеи.
«Нет», – подумала я. И тихими, тенистыми улицами направилась с площади к дворцу, миновала ворота и шагнула в полумрак тронного зала – зала, в который я впервые вошла в день свадьбы. Оттуда сразу двинулась к своему любимому месту. Во внутреннем дворе росло дерево с раскидистыми ветвями, и даже самым знойным днем оно давало тень. Я любила сидеть там вечерами, слушать музыку, доносящуюся из зала. Звуки лиры и флейт разливались в ночном воздухе и смывали с меня все заботы прожитого дня. Вот и теперь я была там, смотрела, запрокинув голову, на дерево и луну, пойманную, как блестящая серебристая рыба, в сети чернеющих ветвей…
Чья-то рука, с пальцами, шершавыми от песка, взяла меня за подбородок и повернула в одну сторону, потом в другую. Я попыталась открыть глаза, но солнце жгло так сильно, и когда я наконец заставила себя разжать веки, он уже отошел. Встал посреди арены, поднял руки над головой, дождался, пока смолкнут крики, и произнес:
– Молодцы. Сойдет.
И все, каждый мужчина, что стоял на той выжженной площадке, все рассмеялись.
3
Неожиданно появились два стража и повели меня к хижине Ахилла. Слово «хижина», вероятно, дает неверное представление. Это было основательное строение, можно сказать, небольшой дом, с верандой по двум сторонам и лестницей, ведущей к главному входу. Меня провели по широкому коридору в крошечную комнатку без окон и просто оставили там сидеть. Я опустилась на кровать; меня трясло от холода и шока. Через какое-то время я осознала, что глажу рукой по шерстяному покрывалу, и заставила себя изучить его. Затейливый узор из листьев и цветов, очень тонкая работа, скорее всего, троянских мастериц – греческие ткани не шли ни в какое сравнение с нашими. Я задумалась, в каком из городов его добыли.
Где-то рядом гремели тарелки и подносы. В комнату тянуло запахом жареного мяса. У меня свело желудок, я ощутила привкус желчи и заставила себя сглотнуть, потом несколько раз глубоко вздохнула. На глазах выступили слезы, горло саднило. Вдох-выдох, вдох-выдох, ровно и глубоко…
Послышались тяжелые шаги, и дверь начала открываться. У меня пересохло во рту.