Страница 9 из 21
Под выкрики-свист зевак, он собрался уже затеряться в толпе, когда услышал за спиной проклятья Лимона в свой адрес. Генерал тяжело подошёл к главному сутенёру, взгляд чёрных аварских глаз припёр его к бордюру:
– Что…упёрся зубами в асфальт, шайтан? Вижу…лоб ты забрил по моде, как зек, а вот от армии откосил. В глаза! В глаза мне смотри!
– И чо? – борзо, с вызовом процедил Лимон, щуря заплывший глаз, блатно выворачивая разбитые губы.
Генерал сильнее надавил ребристой подошвой на отъеденную рожу:
– А то, что на каждую хитрую жопу есть хер с болтом! Цх-х! В армии, тебе – барану, быстро бы мозги вправили. Научили бы Родину любить. У нас ведь, как:» не знаешь – научим, не хочешь – заставим». Уж поверь мне.
– Ты…военрук, что ли? – Лимон цвиркнул сквозь зубы красной ниткой слюны.
– Вроде того. А вот со старшими надо на «вы»!
Массивный десантный башмак оторвался на миг и вновь опустился на бритую башку. Послышался шмякающий костяной удар об асфальт.
– Ты мне нос сломал!
– Радуйся, что не другое.
– Ой, бля!.. Больно же!
– Блядь твоя судьба, которая сделала из тебя не защитника Отечества, а кусок дерьма. Место твоё на нарах. И запомни: каждый баран, как ты, рано или поздно будет подвешен на крюк за свои яйца. Дошло-о?
– Ага-а… – жалобно проблекотал Лимон, схаркивая чёрный сгусток и осколки эмали.
– И ещё заруби: обходи меня. Попадёшься со своими шакалами – убью! Понял?
– Угу…
– Не «угу», а так точно.
– Так точно…командир.
Когда генерал убрал ботинок с его сизо-бурой вздутой щеки, Лимон попытался подняться, но мозг захлестнула чёрная волна, и он вновь уткнулся в бетон, чувствуя как по спирали уходит всё глубже на дно какого-то тёмного омута.
Глава 4
Кто-то наконец-то вызвал ментов. Дежурный «бабон» бешено сверкая мигалками, завывая, как безутешная вдова, вырвался из общего потока, сбросил с себя шелуху проклятий водителей, и с рёвом, и хрустом свернул к парковке.
«Этого мне ещё не хватало! Поздно пить боржоми, когда почки отказали…» – искоса наблюдая параллельное скольжение машин, Танкаев ускорил шаг. Жарко дышал, по-волчьи растягивая рот. Его глаза сузились в тёмные щели, в которых зажглись золотые точки – отражения стоящих вдоль улицы фонарей.
Нет, не менты в камуфляже с автоматами, дубинками и наручниками беспокоила его, не бритоголовые братки, валявшиеся на асфальте…Но те, кто скрывался в чёрном «мерседесе», кто давно уже преследовал и следил за ним.
Перед тем, как покинуть парковку, он ещё раз бросил взгляд на зловещую машину. «Мерседес» исчез. Словно незримый великан накрыл его своей ладонью и, как игрушку, перенёс на другой проспект Москвы. Свято место пусто не бывает. Свободный прогал в строю машин занимал теперь белый «форд».
…»Мерседес» растворился в потоке машин, но тяжёлый осадок остался. Такое ощущение он часто испытывал на фронте, чувствуя среди холода промёрзших стен развалин живую теплоту огневых точек, заложенных мешками бойниц, укрытых у фундамента пулемётных и снайперских гнёзд. Ему опять казалось, что к его лицу прилипла тончайшая паутина, что он вновь в перекрестье оптического прицела и мушка, прилипшая к его лбу, уж никуда его не отпустит.
Желая избавиться от гадкого ощущения, сбросить с себя мнимую тенету, рассечь сей неотвязный поводок, он втискивался в толпу, попадал под сердитые окрики и толчки, надеясь, что чужие локти и плечи порвут липкие нити. Тщетно.
…Вот и теперь он спускался в метро, теша себя надеждой, что створки двери наконец перекусят эту проклятую нить…И он, освобождённый от слежки, умчится прочь в серебристом вагоне. В чёрном туннеле подземки мелькали лампы, блестел металлический поручень, и в свете и громе неслась за ним эта чертова нить, словно тонкое волокно световода, точно нацеливая на него чей-то зоркий немигающий глаз.
К 22.00 измученный, злой и уставший, он добрался до дома. Состояние мерзкое. Казалось: Москва сжала свои каменные клещи, выдавила таких, как он, словно косточки из фрукта, выбросила из квартир на улицы, выставила под люминесцентными лампами у заплёванных кафельных стен, разбросала по полутёмным дворам, где стояли зловонные мятые баки с отбросами, где справляли нужду взлохмаченные в драном рубище бомжи, пили водку, делили дневную добычу и били друг другу морды.
Перед тем, как нырнуть в арку двора, он ещё раз обернулся. Долгим внимательным взглядом оглядел дорожную трассу и фасад городского парка…В январских, сине-фиолетовых сумерках контуры зданий и жерла улиц, обрызганные фонарями, в длинных блёстках пролетающих автомобилей, казались накрытыми одним гигантским прозрачным колпаком. Над всем этим, сквозь копоть и пургу, с высоченной рекламы, словно кровавая рана, жутко пылало рекламное табло «Кока-Колы», и на нём покровительственно, как печать Вселенского Зла, проступали сакральные цифры 666.
* * *
– Миша-а! Ну наконец-то вернулся…все нервы сожгла! Бог мой, что с тобой? – она со страхом смотрела на него. – Господи, на кого ты похож? Весь в грязи и в крови! Тебя сбило машиной?
Он не ответил. Стянул перчатки, бросил на трельяж.
– Так точно. Как Жорка Бурков…в «Стариках-разбойниках», – он усмехнулся, пытаясь свести разговор на шутку. – Так ерунда, потолкались у метро… – Он скинул ей на руки тяжёлый кожан.
– Сам ты…старик-разбойник… – она закусила губу, но не сдержалась. – Не пойму? К тебе приставлен водитель, персональная «волга»…а ты?
– Ты же знаешь, Вера, – он набросил на крючок мохеровый шарф, – «наши люди на машине в булочную не ездят».
– «На такси», – поправила Вера. Она слушала рассеянно, словно его приход прервал какую-то мысль, и она боялась ее забыть.
– Что с тобой? – ему было плохо. Она накопила против него столько женских обид, столько недобрых, хорошо подобранных слов, что ему было нечем ответить.
– За что? За что нам такое? – она скорбно посмотрела на его помятое в драке лицо. – Опять одни напасти…
– А на Россию? – он сбросил тяжёлые на шнуровке десантные бутсы со следами размазанной крови.
– Господи…чем-то всё-таки мы прогневали тебя. Какой-то на нас всех грех и проклятье! – Она быстро отнесла замывать, чистить его надорванное пальто. Вернулась. – Грех и проклятье…Да, дав, на мне, на тебе. За это нас Господь и карает!
– Надоело, смени пластинку. И оставь меня в покое. – У него не было ответных слов и ответных обид, а только непрерывная боль. Он сжал глаза, стремясь не пустить эту боль на дно глазных яблок, где ещё мерцало отражение ненавистного вражеского табло «Кока-Колы».
Умывшись, он прошёл в свой кабинет. Вера тенью вошла следом. Внезапное раздражение и желчное отрицание на слова жены накрыли его с головой. Будто в мышцах сжались волокна, он передёрнул плечами, пропуская сквозь себя большой заряд электричества.
– Я же просил тебя! – не поворачивая головы, вспылил он.
– Не гони меня! Я этого не заслужила.
– Иай! Нет никакого греха! Шакалы-стервятники! Предатели разорили страну! Открыли ночью ворота и впустили врагов! Рэзать-стрэлять их надо, сволочей. Для этого ещё и живу. Сам, своими р-руками!.. Как в 42-ом в Сталинграде! Клянусь Небом, Огнём клянусь!.. Буду стрелять, как фашистских собак!
– Тише! Тише, Михаил! Дети уже уложены спать! Ты что! – ужаснулась Вера, кладя ему руку на лоб, закрывая ладонью брызнувший из-под сведённых бровей фиолетовый пучок ненависти. – Хватит крови! От крови другая кровь, а от той третья… И так конца края не будет! Надо очнуться, понять свой грех и покаяться. Тогда, быть может, Господь нас простит и на Россию снизойдёт благодать. Так церковь говорит наша…и я верю, Миша. – Она осенила себя мелким крестом.
А в нём опять слепая волна бешенства, отчуждение от неё. От её бабьего лепета, от облегчённых ответов на жуткие, не имеющие ответов вопросы, среди которых погиб великий Советский Союз, сокрушён континент…. Убиты тысячи несчастных людей и многие тысячи, миллионы будут убиты, – если погибнет ещё и Россия. Не-ет! Он, генерал-полковник Танкаев, без солдат, без командиров, без армии, без танков и ракет, сам отыщет ответ, возьмётся исправлять страшную ошибку истории, – вновь поклялся он сам себе.