Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 8 из 21

Уф Алла! Всё это на Яву надвигалось на него, превратилось в автомобильную парковку, в бетонный пятак, освещённый холодным неоном, в скуластого, с редкими зубами подонка, в яркий, как звезда, нож, горящий в нервных, вертлявых руках.

* * *

– Ну чо, стахановец, молись…Сдохни, падла!!

Танкаев был начеку. Ему ли фронтовому, вэдэвэшнику, опытному бойцу – да впросак? Вр-рёшь! Он лишь посмотрел на лезвие, но не сдвинулся с места.

– Брось нож, или я забью его тебе в брюхо.

– Ты чо, хрычан, вконец рамсы попутал? – редкозубый был в шоке от бесстрашного старика. – Тебе жить насрать? Десантура, что ли? Так я ж тебя, упёртого на куски порежу!

– Хехго!4 Тогда Витьку витьково…

– Чо-о?!!

Это мгновение и определило судьбу нападавшего: прямо из пустоты вылетела рука генерала и врезалась ему в висок. Тяжело пошатнувшись, блатной оскалил зубы. Удар оглушил его. Он удержался на ногах лишь потому, что успел крепко ухватиться рукой за кожаный борт пальто. Раздался треск лопнувших швов. На лёд брякнули оторванные с мясом пуговицы.

Бойцы разлетелись по сторонам. Тяжело дыша, пожирая друг друга глазами, стали сходиться.

Что-то в штанах у тебя перевешивает, – подмигнул генерал, – и это, похоже, не твоё достоинство, джигит, мм?

– Убью-уу! – Витёк взмахнул финкой, но запястье его вдруг очутилось в железных тисках. Он зарычал от боли, нож звякнул о бетон. И тут же прямо в лицо ему камнем прилетел другой кулак, выбил пару зубов, наполнил рот кровью.

Работая, как не знающий сбоя, хорошо отлаженный агрегат, Танкаев резко вскинул на выверт взятую в замок руку. Мерзко хрустнула, сыро, как капустный лист, кисть. Сутенёр, взвыв от боли, повернулся вверх тормашками, подобно куску мяса на шампуре, и с размаху шваркнулся рожей в бетон. Там, куда пришёлся инерционный удар, – сочно чавкнуло, расплющилось, потекло, превратилось в багровый пузырь с белыми, среди слюны и крови, зубами.

Стоянку опять огласил бабий вой вперемешку с восхищёнными восклицаниями мужиков:

– Ой-ёченьки! Ой, убиваю-юут!!

– Старый молодых кончает!

– Ну, ни хера себе! Глянь!..

– Во дед красавец! Во даёт! Уже двоих братков завалил.

– Ё-моё! Вот это кадр! Шаолинь отдыхает!

* * *

Серия боксёрских ударов, – коротких, жестоких, в спину, по почкам, в хребет, в печень, – отбросили Магомеда к чугунной ограде. С клекотом, всхлипом, он стал заваливаться набок, стараясь этим наклоном уберечь ушибленную печень, восстановить дыхание. «Да сколько ж вас поганых собак? Дэлль мостугай…Рихине!5»

Но страшнее было другое. Он потерял ритм, сбил дыхание, жарко и сипло дышал. Его немолодое, утомлённое тело не справлялось с молодой и кипучей силой, дыхалка предательски захлёбывалась, в горле бурлил и клокотал хининовый ком боли. Глаза и седые виски заливал липкий пот.

Воля, кою он использовал как плеть, хлестала его по мышцам ног, по горячим рёбрам, по дрожащему мокрому животу. Вай-ме! Но воля иссякла, уступчиво отступала перед страданием униженной и обессиленной плоти.

«Помогите! Поддержите!.. Люди вы или кто-о?..» – хрипел его внутренний голос тем, кто стоял поодаль: курил, скалил зубы и делал циничные ставки на победителя.

* * *

Сознание, точно автоматная очередь, прошила жгучая мысль: «если не отобьюсь – конец…Мои доченьки Надя и Оля…моя жёнушка Вера…Душа моя…Небесная ласточка…» – он ощутил, как ослабел. Нежность и боль сделали его слабым. Глазам стало туманно и влажно. Он почти не видел своего врага, свет уличных фонарей растянулся в сплошную млечную полосу. – Милые вы мои, как же я люблю вас!…как дорожу!.. Как мне больно и худо без вас!..»

Вспышки памяти за доли секунды вырвали из тьмы драгоценные картины: залитая солнцем Урада. На склонах гор, как белые облачка, отары овец…Где-то в низине голубым шнурком извивается хрустальная речка. Рядом мирно пасётся табун. Лошади сочно хрупают зелёной травой, вяло хлещут тугие крупы хвостами. Алмазные пики гор застыли в полуденном зное; вокруг звенящее кузнечиками разнотравье6 шмели, слепни, бабочки, мотыльки, быстрые стрелки стеклянных стрекоз. Всё гудит, мельтешит, брызжет яркими красками, дремлет и млеет в жарком покое…Он, верхом на коне, возвращается домой по тропе…На камне сидит отец в папахе с родным забытым лицом. Оперевшись на глянцевитый посох, смотрит в далёкую череду красно-лиловых гор, и морщины его медные от низкого солнца…

Вдруг вспомнил её – родную, любимую, единственную. Вспомнил остро чуть не до крика.

…Она положила ему руки на плечи, притянула к себе. Поцеловала, сначала быстро и нежно, воздушно касаясь губами, потом долго и жадно, прижимаясь к нему. Он закрыл глаза, обнимал её среди прохладных подушек. Слышал, как упал на пол её гребень, как звякнули о стеклянную столешницу её агатовые серьги. А когда открыл глаза, она была вся перед ним. И он, на мгновение, трезвея, подумал, что последний раз в жизни видит свою жену, свою милую и любимую, может насладиться, восхититься видом её белой груди с тёмными сосками, её выпуклого, с тесной выемкой живота, её округлых бёдер. Всё это дано ему в последний раз…И больше не будет её запрокинутых локтей, продавивших подушки, её приподнятых перламутровых колен, под которыми смялось полосатое покрывало. Не будет её горячего страстного шёпота…От этой мысли ему стало жарко, жутко и душно.

И тут он узрел в небе тёмный силуэт орла, похожий на алебарду, кроивший под стальной перстатой тучей, широкий круг. Услышал его воинственный клёкот. Сакральный Тайный помощник, что прилетал к его колыбели – был с ним! Тугим хлопаньем крыльев вкачивал в него силу и ярость, призывал отстоять свою честь и достоинство.

Вглядываясь в лицо врага, в груди Танкаева застучало!

Он когда-то уже видел это лицо с резкими хищными чертами, белое, точно высеченное из мрамора. В темневших на этом лице провалах глазниц скрывались глаза – ледяные, немигающие, гипнотизирующие с холодным блеском надменности-превосходства.

«Где же я видел это лицо? – бухало в висках. – Где-е?!…»

* * *

– Как же так, сынок? Почему и за что? Когда ж вы все ссучились, стали такими? За что перестали любить Родину и уважать старших?… – морща от боли лицо, расправляя плечи, генерал сплюнул красную слюну.

– Дома надо сидеть, дед. Дома! Чужой век проживаешь, панфиловец. Прошло ваше время – трындец. – Блондин со стальными глазами, твёрдо очерченным подбородком, по-боксёрски, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Это ж…почему «прошло»? – сипло выдохнул Танкаев.

– По кочану! – блондин оглядывал генерала с головы до ног, как лесоруб оглядывает дерево, которое нужно свалить, ищет на подрубленном крепком стволе место, куда нанести последний, решающий удар топором.

– Всё верно…Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – в его ушах звучал орлиный клич. – Будем бить врага, пока крепка рука, – по-аварски сказал он.

– Ты чо там скрипишь, чуркан? А по рогам, сохатый? – ледяные глаза гвоздями впились в горца.

И тут, будто вспышка молнии! – Он вспомнил это лицо. – Фон Дитц! – те же глаза, те же резкие хищные черты лица, будто высеченные из белого мрамора. Уо-ех! И такая безумная ярость обуяла Танкаева, такой объясняющий, побуждающий гнев, что по лицу его, словно скользнули языки бурлящего пламени.

Вовремя поставив левой рукой блок, правой он нанёс апперкот в челюсть. Голова белобрысого мотнулась в сторону, сыро блеснули зубы, белки глаз. И прежде чем бандит смог нанести новую серию ударов, Танкаев сгруппировался и ударом ноги в колено осадил нападавшего. И тотчас, с другой ноги пнул прыткого вышибалу в голову, чувствуя, как хрустнули связки бедра.

Белобрысый отлетел к стоявшей рядом машине, кувырнулся через капот и затих в ледяной жиже из бензина и снега.

* * *

Он снова сбил дыхание. Втягивал рваными глотками морозный, пропахший выхлопными газами воздух. Старался держаться ровно, чувствуя, как жестко, почти со стуком, работают его отвердевшие мышцы и сухожилия. Считал по привычке продолжительность вдоха и свистящего жаркого выдоха, количество скачков и ударов сердца.

4

Ну же! (авар.)

5

Ненавижу! (авар.)