Храм над обрывом

– А что, у вас есть свободные машины? – Я вернул русло разговора к нашей первоначальной теме. – Я бы с удовольствием съездил бы в разведку. Честно говоря, для меня эти места – терра инкогнита.

– С другой стороны котельной под навесом стоят такие же два джипа, у них номера даже одинаковые – разница только в последних буковках. Бери любую и – вперед.

Все были заняты своими делами, у всех были свои планы. Меня откровенно радовало такой уклад жизни в Лазорево: никто никого не понуждал, никто никому не навязывался. Конечно, это был мой поверхностный взгляд, и, скорей всего, у них есть множество столкновений характеров, – без этого никуда, – но что-то общее объединяло их, и поэтому все у них получалось и спорилось. В целом, они нашли тот деревенский уклад, который помогает жить и делать общие дела. Если этого нет, то деревня превращается в садовое товарищество, где каждый сам по себе, и оттого начинаются бесконечные локальные войны между отчужденными друг от друга хозяевами участков.

Я же, оправдывая в себе свою праздность не леностью, а короткой наградой за тяжелый труд за предыдущие годы, зашагал за здание котельной, где должны были стоять внедорожники. Навес оказался сваренным из толстых металлических труб, покрашенных коричневой, в цвет кирпича, краской, и покрытых сверху профнастилом зеленого цвета, из-за чего он немного сливался с кирпичной стеной хозяйственного здания. До этого момента все мое внимание каждый раз в Лазорево занимал храм с ее чудесной красоте, но оказалось, что кроме храма, двух домов и хозяйственного комплекса, включающего в себя котельную, столовую и навес для трех машин, было еще много чего. Вдоль границы леса с открытым участком, дальше на восток, виднелись: еще один навес, видимо для трактора и навесного оборудования к нему; три вагончика-бытовки, довольно больших и добротных; готовый деревянный сруб со стропилами. Кроме всего этого, аккуратно рядами, в огромном количестве, за навесом виднелись поддоны кирпичей в полиэтиленовой пленке.

Приехал я обратно в Лазорево после прогулочной поездки уже когда садилось солнце. Как Максим сказал, так и случилось: я заплутал, и не помогли ни знание направления, ни навигатор. Когда я оказывался на высоком месте, откуда можно было видеть почти все, то казалось – все же радом, но когда спускался в низину, то неизбежно утыкался на непроходимые овраги с поваленными старыми деревьями по краям. Приходилось ехать по склону вдоль этих балок и следить, чтобы не попасть в какую-нибудь яму. Мне было удивительно то, как Максим знал эти места: он проехал чуть ли не с закрытыми глазами! В итоге я так и не добрался до асфальтовой дороги: попав в лабиринты лесочков, разных рощиц и балок с неизбежным противотанковым оврагом внизу, – еле-еле нашел путь обратно в Лазорево. Но теперь, по крайней мере, я знал: как и куда не надо заезжать. Хорошо еще то, что почва, не считая низинных мест, везде была довольно твердой: поля лет двадцать уже не пахали, и потому это уже была целина с плотным ковром дерна.

Послушал я во время своей поездки и колокольный звон из Лазорево, находясь на расстоянии от села, наверное, километра три. Это было удивительно! Колокольный звон с близкого расстояния всегда для меня слишком громок, но как же было чудесно слушать его издали в тишине. Звон плыл над ковром из сосновой поросли, над верхушками лесов и рощ, по балкам и приобретал какой-то приятный таящий звук. Только сейчас я оценил и талант Игоря, – а это звонил он, – в трезвоне «во вся» была особая музыка.

«Надо бы поговорить с Игорем, – подумал я, добравшись до Лазорево. – Вроде бы он что-то говорил про какую-то «прошлую жизнь», и в той жизни якобы он был учителем музыки в школе. Как и где он встретился с Иваном и о чем они говорили в последние его дни и часы?»

Вечерняя служба уже закончилась, когда я подошел к дверям храма. Это я понял по тому, как Игорь поднимался по лестнице на колокольню.

– Куда это Игорь? – спросил я вышедшего на улицу отца Савву. – Опять будет звонить?

– Нет. Он сказал, что якобы веревка на одном из подзвонных колоколов оборвалась – пошел менять.

– А вы не обижаетесь, что не все постоянно в храм ходят? – спросил я.

– Ну, что ты, Валера? – Лицо монаха озарилось доброй улыбкой. – Нам с Игорем все делегировали на данный момент все свои обязанности по этой части – мы и усердно молимся. На самом деле нас всех связал построенный Иваном храм. Здесь есть Бог – ты разве не почувствовал? И определенные каноном часы для службы – это только малая часть нашей жизни во Христе. Вот, можно подумать, что отец Феликс нехорошо делает, отсутствуя на службе – он же все-таки иеромонах, а не мирянин. Но это как посмотреть! Мы с ним подумали об этом и решили, что работа по спасению полей, которые политы потом предыдущих поколений – это тоже тяжелая молитва. Там, где присутствует любовь – там есть Бог, и когда в нашем сердце есть любовь – душа наша непрестанно молится без слов. Да и время сейчас такое – весна! Эх, мне бы сбросить хоть лет двадцать! Смотри, сколько дел надо делать: поля надо пахать, если мы собираемся жить в этой стране; дома надо строить – фундаменты залиты и ждут каменщиков; к концу недели должны привести заказанные еще осенью саженцы – надо просмотреть приготовленные ямы и добавить новые; а еще дорога, кирпичный завод вот Максим хочет заложить – все даже не перечислишь. Когда есть вера, то от всего этого количества работ – радость, если нет веры в Бога – тоска и печаль. У нас уже так принято, что все хоть раз за день заходят в храм, чтобы посмотреть на себя. В городах же принято: перед тем как выйти на улицу посмотреть в зеркало, а здесь мы смотрим на лик Христа и видим отражение нашего внутреннего «Я» в его глазах. Все молятся в словах одними молитвами, но разные молитвы в делах и в молчании. Кстати, можешь посмотреть на молитву Софьюшки. Правда они с Максимом не любят, когда кто-то присутствует при этом в храме. Ты только не говори, что это я подсказал: в районе десяти-одиннадцати ты следи за домом, и как они появятся, то выйди, как будто бы к нему собирался – может и возьмут с собой. Ты балет любишь?

– А причем тут балет?

– Там увидишь, – сказал монах, и в его глазах мелькнуло мальчишечье озорство.

Послышался шум шагов, и на улице появился Игорь с кучей разных веревок, собранных в клубок.

– Вот, отец Савва, – радостно сказал он, показывая нам его, – у всех подзвонных поменял. И длины подрегулировал.

– Я слушал твой звон, Игорь, – сказал я, трогая его за плечо. – Это было чудесно. Ты звонил так, как будто бы играл оркестр. Когда стоишь рядом, то звон малых колоколов плохо слышен, хотя, может, это у меня слух не музыкальный. Спасибо тебе: я выехал из леса на звук колоколов как на маяк, думал, что уже заплутал и заблудился.

Игорь засмеялся, и только сейчас я заметил, что у него почти нет задних зубов.

– Ребята, вы поговорите, – сказал отец Савва, – а я пойду, полежу. Ноет поясница – видимо погода меняется.

Мы все втроем спустились вниз. Затем монах ушел к себе в «келью», как он называл свою комнатку в подвалах храма, а мы с Игорем молча зашагали к беседке возле родника. Игорь как будто чувствовал, что я хочу с ним поговорить, а, может, он хотел выговориться – трудно сказать. Некоторое время мы сидели молча: я искал правильный вопрос, чтобы начать разговор; Игорь, видимо, думал, с чего начинать.

– Игорь, – сказал я, нарушив первым безмолвие, – а как ты с Иваном познакомился? Ты сам же не местный, да?

– Да, не местный, – ответил он и как-то горестно вздохнул. – Я сам из шахтерской семьи, из Донецкой области. Отец был шахтером, погиб он под завалом, когда мне было пять лет. Мать была учительницей музыки в училище, и оттого я в семь лет уже играл на пианино, потом освоил баян, играл на скрипке, пытался сам сочинять музыку, но Бог на это не дал таланта. Потом, в начале девяностых умерла мама, с женой пришлось расстаться: детей у нас не было, а зарплата (к тому времени я сам уже был учителем музыки в школе) моя была маленькая – обычная история. Приехал на заработки в Москву, и все завертелось кувырком. Когда очнулся – был уже вокзальным бомжом с пятнадцатилетним стажем. Не знаю даже, как столько долго прожил. Есть у меня старшая сестра, но связь с ней потерял еще до того, как поехал на заработки в Москву. Не знаю даже: жива она или нет. Она вышла замуж за барыгу из Запорожья и перебралась к мужу еще на заре перестройки. Как быстро жизнь прошла! Вот бы с нынешним умом да в двадцать лет!.. Было это за день до смерти Ивана. Помню, шел мокрый снег весь день. К вечеру я промок насквозь: одежда мокрая, ботинки мокрые, вес я грязный – непонятно что-то с чем-то. Сунулся в одно место передохнуть и обсушиться – прогнали, в другое место – тоже неудача. Около полуночи пришел на Казанский вокзал. Вдобавок ко всему, накануне один старый кореш помер от туберкулеза, и поэтому настроение было такое, что уже мысли лезли: броситься под поезд, – и закончатся все мои бессмысленные мучения. Зашел я центральный зал вокзала, иду и высматриваю уголок, где меньше народу, чтобы не раздражать своим видом и запахом людей. Смотрю, в уголку сидит пожилой мужчина, руки прижал к груди и то ли спит, то ли пьяный, то ли наркоша – поза непонятная. Я подошел и, – Бог мой, – рядом с ним, на соседнем сиденье рюкзак полуоткрытый, а из бокового кармашка торчит порядочная пачка пятитысячных купюр. Меня даже в пот бросило, хотя до этого сильно знобило. Ну, думаю, кончилась череда моих неудач – сейчас сяду и потихоньку вытащу деньги. Для меня это было не впервой. Что ж не брать, если деньги сами в руки просятся. Я сел прямо на это сиденье, где был рюкзак, и уже протянул руку за деньгами, но что-то остановило меня: то ли совесть проснулась впервые за многие годы, то ли еще что – не знаю. Может, мама моя с того свету оттолкнула мою руку от рюкзака: она меня всегда в детстве учила не брать никогда чужого. И я вместо того, чтобы вытащить деньги, начал будить мужчину. «Эй, братишка, – говорю, – смотри, у тебя деньги в растопырку из рюкзака торчат». Вот так мы с Иваном встретились. Он тогда на меня посмотрел с такой болью в глазах, что я почувствовал себя счастливым по сравнению с ним. «Ты кто?» – спросил он меня. Я говорю: «Надеюсь, что друг». – «Если друг, помоги мне доехать до моей деревни. Я тебе оплачу твое время: сколько скажешь – столько и получишь. Я обещал вернуться, да вот, видишь ли, какая напасть: осколок от мины возле сердца зашевелился». Я говорю, что паспорта у меня нет, и что я бомж и все остальное, но Иван сказал, что эта проблема решаема, – и решил. Мне было все равно, лишь бы прилечь и поспать в сухом месте, а тут предлагают постель с чистым бельем, нормальную человеческую еду, – короче, комфорт, – как от этого отказываться? Ехали мы вдвоем в купе. Иван уже тогда начал прихрамывать на левую ногу, и я его чуть ли не на себе волок. Проводница, когда нас увидела, решила, что вот так пара! Но Иван, видимо, показал-таки свою корочку Героя на кассе, и поэтому нас до купе проводил и усадил дежурный по вокзалу – спасибо ему. Я помню, когда поезд тронулся, то Иван спросил меня: «Игорь, а ты не хотел бы свою жизнь начать с нуля, как бы снова?» Я говорю, как это, мол, снова: мне же за пятьдесят уже. Он замолчал и лег на свое место, скрючившись и прижав подушку к груди. Я же, хотя и не спал больше суток до этого, несмотря на мягкую постель и теплое купе, почти до утра не смог сомкнуть глаз: отчасти из-за того, что Иван время от времени в полубеспамятстве начинал стонать, и я вставал и вглядывался в очертания его тела – дышит ли; но в большей степени из-за того, что слова Ивана открыли в моей душе то ли старые раны, то ли, наоборот, какой-то жизненный источник, – не мог понять, – но я будто бы перевернул в ту ночь в поезде страницу в своей жизни, где я играл роль бомжа. Почему-то очень болезненно я стал вспоминать свое детство, свое увлечение музыкой, свою родительницу и своего родного отца, словно в дымке, как стоп-кадр: вот он сажает меня на шею, и мы идем по летней степи мимо величественного кургана – отвала папиной шахты…