Храм над обрывом

Иван, выйдя на Каширское шоссе, решил пройтись по центру Москвы, где еще ни разу не успел побывать. Потом думал пройтись по Парку Культуры и посмотреть со стороны на корпус травматологии первой Градской больницы, где он пролежал три месяца – там ему подлечили разбитые пулей ступню. Впереди был экзамен по математике, но сегодня Иван решил немного отдохнуть. Дойдя до станции метро, ему расхотелось ехать в центр. Он захотел побыть в одиночестве. Иван, когда только приехал сдавать документы, шагая вдоль шоссе к институту, заприметил вдали деревянный домик, чему сильно удивился. Постояв и подумав минуту, он перешел по подземному переходу в другую сторону шоссе и зашагал по тропинке в направлении церкви, который возвышался над зеленым массивом парка – этот деревянный домик должен был находиться где-то там. Был рабочий день. Июльское солнце наполняло зноем пространство дня. Вокруг не было почти никого: только редкие прохожие, идущие быстрым шагом, иногда нарушали идиллию одиночества. Свернув вправо в сторону Москвы-реки, чтобы посмотреть-таки, что за деревянный дом был на пустыре, Иван наткнулся на заросли полудикой вишни. Созревшие ягоды неудержимо манили к себе, и не попробовать их попросту не было сил. Иван ягоду за ягодой ел вкусные, слегка кисловатые, вишенки и наслаждался полнотой счастья. Почти полтора года, проведенные в госпиталях, в больницах и в реабилитационных центрах; череда сложнейших операций под общим и местным наркозами; а еще смерть матери и невозможность присутствовать на ее похоронах, так как ходить он по новой научился только год спустя – все это лежало тяжелым камнем в душе. После ранения его ввели в искусственную кому, и очнулся Иван лишь в Ташкенте через две недели. В ту новогоднюю ночь моджахеды специально организовали еще три отвлекающих ложных каравана, и в стычках с этими отрядами полностью погибла такая же группа спецназа ГРУ, как взвод Яхно. В канцелярии штаба перепутали сержантов в этих группах и матери Ивана послали похоронку. Весть о гибели сына старая женщина вынесла, но когда пришли из военкомата через месяц объяснить, что ее сын живой, правда, очень тяжело ранен – сердце ее не выдержало.

Вкус вишни наполняло душу Ивана вкусом жизни: ему всего-то 22 года и, несмотря ни на что, надо радоваться жизни пока ты живой. Он так увлекся вкушением ягод, что не заметил, как испачкал свою единственную парадную рубашку, которую берег исключительно для экзаменов. С собой у него было три рубашки, причем одна – солдатская, а в общежитии, как назло, выключили горячую воду, чтобы постирать. К тому же не было утюга, а ходить и просить Иван не любил… По счастливой «случайности» ни пули, ни осколки в том новогоднем бою не угодили в лицо. Это при том, что на теле буквально живого места не было от следов ран и многочисленных операций. Даже одна пуля, зайдя со стороны плеча, вышла из-под ключицы между первой и второй пуговицами рубашки. Поэтому Иван ходил с застегнутой верхней пуговицей и никогда не закатывал рукава. Из-за этого воротник и края рукавов рубашки быстро пачкались в жару, но что поделать? Честно говоря, Ивана это не очень волновало. И сейчас, он посмотрел с легким огорчением на вишенное пятно почти на самом видимом месте и зашагал дальше. Иван шел, радуясь всему, что его окружало, и это радость вначале показалась ему странной и немного даже испугала – до такой степени он отвык от этого, казалось бы, необходимого чувства живого организма. Но жизнь есть жизнь, и человек должен радоваться голубому небу, июльскому солнцу, спелым ягодам вишни. Позабыв давно о том, что он направлялся поглядеть забавную деревню посреди Москвы, Иван все шел и шел ни о чем особо не думая, пока над ним не замаячил купол с крестом той церкви, которая была видная от Каширского шоссе. Подойдя поближе, он уткнулся на фрагмент старого кованого забора. Слева и справа от него виднелись полуразрушенные кирпичные столбы, но уже без решеток. Иван обошел забор и засмотрелся на храм. Послышался свист и мальчишеский озорной смех – где-то за храмом, на склоне крутого оврага, играли ребятишки. Иван осмотрелся и только сейчас заметил, что в метрах ста от него, из-за полуразрушенной арки старой церковной ограды выглядывает мольберт, при этом сам художник оставался невидимым за кирпичной кладкой. Так как кроме него и художника с мольбертом на поляне перед храмом никого не было, Иван решил подойти к арке и посмотреть, как рисуют. Ему с детства было интересно узнать, как же рисуют масляной краской, хотя сам он рисовал довольно плохо даже цветными карандашами.

Хотя после того, как Ивану восстановили ноги, и он научился ходить, прошло полгода, но манера время от времени ходить, наступая вначале на носок, а потом на пятки из-за сильных болей в ступне, сохранялась еще. Поэтому и сейчас Иван, сам того не замечая, шел как будто бы на цыпочках, словно крадучись и оттого бесшумно. Подойдя к арке, он опешил: за мольбертом стоял не художник, а художница – девушка его возраста. Иван видел ее со спины и чуть сбоку, то есть лица ее не видел, и, соответственно, и художница не видела его и не слышала, как он подошел, вернее даже подкрался. Ивану стало неудобно, и теперь же он боялся шевельнуться и испугать девушку. Отступать тоже было некуда. Положение было дурацкое. Немного так простояв, Иван переключился с красивой фигуры художницы на холст. Картина была почти завершена и была нарисована очень тщательно. Единственно, что Иван не понял, так это то, что на картине была нарисована абсолютно другая церковь по внешнему виду, и самое место было совсем другое.

«Надо же, как странно: рисует с натуры, а на холсте получается другой вид. Как же это так возможно? – подумал про себя Иван и уже вслух, сам того не замечая, прошептал. – Местность мне как будто бы знакома. Где-то я это видел. Красота неземная!»

Рука девушки от этих слов дрогнула, и кисть упала на землю. Художница, не торопясь легко присела, и подняла кисть и, повернувшись лицом к Ивану, осуждающе посмотрела на него:

– Подкрадываться нехорошо! Зачем Вы так делаете?

– Прошу меня простить, но я не подкрадывался: так получилось, что Вы самозабвенно рисовали и не заметили меня. Я хотел незаметно уйти, но Ваша картина меня заворожила, – чуть солгал Иван: сейчас его, словно молнией, зачаровал взгляд девушки, хотя картина тоже ему очень нравилась.

В красивых серых глазах художницы была затаена какая-то глубинная грусть и чувство одиночества. Иван смотрел в эти глаза и молчал. Ему было приятно смотреть в них, и при этом не было неловко, как бывает при пересечении взглядов незнакомых людей.

– Вы сказали, что Вам знакома эта местность. Это была шутка? – сказала девушка уже без всякого раздражения, и интонация голоса была такая, как будто бы они были знакомы всю жизнь.

– Нет, что Вы, это была правда, – сказал Иван, радуясь, что художница не сердится на него. – У меня такое чувство, что этот крутой берег и эта небольшая речка напоминают мне почти точь-в-точь то место, где расположена моя деревня. Вернее, то, что осталось от деревни: там сейчас стоит только наш пустой дом да еще есть на окраине старый развалившийся колхозный склад. Только у Вас тут везде нарисованы молодые сосны и ели, как я понимаю, а у нас все поля и поля вокруг и очень ветрено из-за них.

Иван подошел ближе к девушке, и у него сердце забилось сильно-сильно. Так сильно он не волновался даже тогда, перед смертельным боем в новогоднюю ночь, зная, что выжить шансов почти нет никаких.

– Вот тут, – Иван показал пальцем под обрыв на картине, – у нас старый родник с живой водой. Мой отец и его брат, мой дядя, когда уходили на войну, то попили из него воды, омыли лицо и попросили у родника спасти их от смерти и чтобы они вернулись живыми в свою деревню и смогли снова попить его воду. И они вернулись…. Я в армию уходил когда (отца моего уже не было в живых), то дядя Никон специально потащил меня к роднику и провел со мной тот же ритуал. Не знаю, может, и меня он и спас.

– Если тут должен быть родник, то я нарисую, – сказала художница и доверчиво улыбнулась.