Завоевать сердце гения

Модели перед картинами вряд ли были те самыми музами. Просто Маккамон или его агент пытались выжать максимальную пользу из разразившегося скандала о сексуальной жизни гении.

Самого Маккамона нигде видно не было. Не явился на собственную выставку? С него станется.

Галерея была большой, с множеством ответвлений. Толпы сновали в обе стороны. То тут, то там покупатели договаривались со смотрителями галереи, и те, в свою очередь, снимали идентификационный номер картины со стены и передавали будущим владельцам.

Когда я дошла до темной ниши в другом конце галереи, ноги уже гудели. Маккамона нигде видно не было. На стене передо мной тоже висела картина, но перед ней не было голой модели. Вероятно, поэтому не было и зрителей. А еще не было таблички с номером, по которому каждый желающий мог ее приобрести.

– Отойдите немного, вблизи непонятно. Нужно смотреть издали. Не смотрите на детали, смотрите в целом. Почувствуйте эмоции, которые он старался передать.

Я покосилась на мужчину в темном. Эмоции? Да вы, должно быть, шутите.

Однажды я недоглядела за Дэвидом, и он изрисовал новенькие обои сверху донизу несмываемым черным маркером. Последнее, что я могла бы сказать бабуле, было: «Не смотри на детали, Ба, почувствуй его эмоции».

Спорить не стала. Сделала несколько шагов назад, наклонила голову вбок, как все ценители искусства. Ладно… Итак.

Черно-серая волна напоминала очертания тела. Несомненно, женского тела в движении. Как появилось ощущение движения, не знаю. При взгляде на полотно чувствовался некий ритм, страсть… Слияние. И все это в чертовых линиях и точках!

– Ни хрена себе, – выдохнула я.

Картина отличалась от тех первых, прямо у входа. Она была гармоничней, а мазки кисти мягче, изящней.

Мужчина усмехнулся. Несмотря на полумрак, он был в темных солнечных очках.

– Вижу, вы действительно кое-что разглядели. Он давно не создавал ничего подобного. Только здесь чувствуется большее.

Голос я узнала. Обернулась к нему всем телом и спросила:

– Мистер Эйзенхауэр, я полагаю?

– Совершенно верно, – кивнул мужчина и подошел ближе. – Рад, что вы ответили на мое приглашение, мисс Стоун.

Сердце оборвалось и рухнуло вниз.

– Хм. Так это вы отправили мне приглашение?

Эйзенхауэр кивнул.

– Я. Роберт слишком горд для этого.

Очки скрывали не только его глаза, но и почти половину лица. Огромные черные линзы, напоминающие мушиные глаза. Эйзенхауэр глядел куда-то поверх моего плеча, не меняя позы, как застывшая статуя. В его руке была трость, которую я поначалу приняла лишь за экстравагантную деталь костюма.

Да не может быть?…

Прикусив губу и практически не дыша, я подошла к нему вплотную и помахала прямо перед лицом Эйзенхауэра растопыренной ладонью.

– Да, я слепой, мисс Стоун, – совершенно спокойно согласился он. – Вам не показалось.

– Прошу прощения, – пролепетала я, отскочив назад.

– Не стоит. Вы даже можете пошутить о том, что если бы я видел творения Роберта воочию, то никогда не стал бы его агентом.

Я нервно рассмеялась.

– Вам, наверное, изрядно надоели шутки подобного рода. Так зачем же вы пригласили меня на эту выставку, мистер Эйзенхауэр?

– Чтобы отдать вам вашу картину.

– Мою картину?

– Ту, что Роберт создал после встречи с вами.

Я вспыхнула от корней волос до кончиков ногтей. Снова посмотрела на мазки, в которых угадывалась женщина в движении.

– Это что, она?!

– Я слепой, мисс, а не глухой. Не надо так кричать. Да, это она.

Я все еще глядела на картину, не в силах отвести взгляд.

– Невероятно. Тут же всего несколько движений кистью, но я каждый раз подмечаю какие-то новые детали.

– Тем и хороша абстракция. С виду это очень просто – мазнул кистью и готов шедевр, но это не так.

– Почему она не продается?

Эйзенхауэр раскрыл ладонь. На ней лежала пластина с длинным рядом цифр.

– Потому что она ваша, мисс Стоун. Хотя Роберт мог выручить за нее куда больше, чем за остальные. Это его первая за несколько лет законченная работа. Все те, в залах, прошлые работы. Пылились в его мастерской, пока он не согласился продать их сегодня.

– Вы бывали в его мастерской?

Эйзенхауэр покачал головой.

– Никогда.

– А что происходит в мастерской, мистер Эйзенхауэр? Какие тайные все-таки скрывает Маккамон?

Эйзенхауэр лучезарно улыбнулся и ответил:

– Я не даю интервью, мисс Стоун.

– Почему же вы так милы и дружелюбны со мной, мистер Эйзенхауэр? Это ведь после моей статьи разразился скандал, которых вы, как агент мистера Маккамона, избегали столько времени.

– Не думал, что придется объяснять вам дважды. Посмотрите еще раз на картину, мисс Стоун. Разве она не совершенна?

– Это так, – согласилась я.

– Она здесь только благодаря вам. Без вас Роберт не создал бы ее. И за это я вам благодарен. Что касается вашей статьи, то она ведь так и не была опубликована. А интервью с какой-то Клио не ваших рук дело, а вашего редактора. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять это. Так что у меня нет причин относиться к вам враждебно. По крайней мере, пока.

Конечно, Маккамон рассказал ему о том, что произошло между нами после прослушивания. И что я могла бы упомянуть в статье. Не было необходимости выдумывать какую-то Клио и брать у нее интервью, если я сама многое видела и слышала от гения. Все-таки «Fever» занимался журналистикой, а не беллетристикой.

– Вы станете искать Клио? – спросила я Эйзенхауэра.

– Посмотрите, сколько картин в тех залах, через которые вы прошли. За каждой из них скрывается женщина. Обиженная женщина. Я предупреждал Роберта и был готов к тому, что однажды одна из них нарушит молчание и заговорит с журналистами. Так что искать ее я не буду.

– Она сказала правду?

– Я ведь уже сказал вам, мисс Стоун, что не бываю в мастерской Роберта. А Клио, как она сама назвалась, описывала то, что произошло с ней именно там.

– Вы не можете не знать, что творит Роберт со своими музами, мистер Эйзенхауэр!

– А вы, мисс Стоун? – тихо спросил агент художника. – Разве вы сами не знаете этого?

Я заставила себя прикусить язык. Вот оно, вещественное доказательство того, что я прекрасно знаю, каково это быть музой гения современности. Висит на стене прямо передо мной.

– Значит, картина моя?

– Ваша. Так распорядился Роберт.

Посчитал необходимым убрать картину с глаз долой. Ладно, подумаю об этом позже. Желательно дома за ведерком с шоколадным мороженым.

– И если она моя, я могу забрать ее?

– Можете, но с одним условием.

Ну, началось.

Спрятав пластину в руке, без которой мне картину не получить, Эйзенхауэр сказал:

– Вы, должно быть, догадываетесь, что это невероятный ценный подарок. Если нет, мы можем позвать оценщика. Он назовет вам цену.

– Не нужно. Я догадываюсь, что стоит она прилично, но что с этого?

– Выставка пробудет две недели на Манхэттене, а потом картины отправятся в турне по стране. Вы сможете забрать свое полотно сразу после того, как картины вернутся обратно в Нью-Йорк.

– Хорошо. Это все?

– Еще не все.

– Да не тяните рязину! Выкладывайте как есть.

Эйзенхауэр усмехнулся. С ним, наверное, никто так не разговаривал.

– Этот щедрый подарок должен окупиться, мисс Стоун. Я долго ждал дня, когда Маккамон создаст нечто подобное. Как его агент, я не желаю, чтобы такой достойный экземпляр, вышедший из-под кисти Маккамона, канул в Лету. Эта картина станет вашей только, если вы вдохновите его на создание еще одной или нескольких подобных.

– То есть вы отдадите мне картину, только если я отработаю эти миллионы, так? Не люблю, когда ходят вокруг да около.

Эйзенхауэр холодно улыбнулся.

– Зачем же так грубо? Подумайте вот о чем, мисс Стоун. Эта женщина, у которой вы брали интервью, так называемая, Клио. Она не пойдет в суд, чтобы доказать, что все сказанное ею является правдой. Я же, как агент Роберта Маккамона, в полной мере волен подать на ваше издательство в суд за клевету. «Белая акула» не могла не знать этого.