Вилья на час

— Я знаю, — ответила я, на удивление, спокойно.

— Давно?

— Пару часов как…

Пабло выдохнул и снова вперил взгляд в мои теперь уже дрожащие колени. И вдруг рухнул на пол, сжал мои ноги своими ручищами и уткнулся в них лицом.

— Прости меня, — услышала я сдавленный голос. — Прости, если сможешь.

— За что? За что я должна тебя простить? — еле выдавила я из себя, чувствуя, что дрожь из ног поднялась в горло. Голос вибрировал и пищал, как фонящий микрофон. Или это уже вылетало из груди свистящее дыхание, потому что руки Пабло переползли мне на талию. Он медленно вырастал в моих глазах, разгибая колени.

— За то, что притащил тебя сюда, — ответил он, уже вновь глядя мне в глаза.

Мне даже пришлось чуть задрать подбородок, чтобы остаться с ним хотя бы в мыслях одного роста, не поднимаясь на носочки.

— Почему ты?

Да, только так односложно я и могла сейчас говорить: руки его были уже под моей грудью.

— Потому что я. Потому что Альберто ничего не знает про открытку. Он не знает, что ты здесь.

— Почему? — повторяла я против воли, не желая верить услышанному.

Но верить надо было. Руки Пабло уже добрались до моей шеи, глаза — до моих глаз, а губы… Нет, я успела выставить перед собой руки, в мгновение сжавшиеся в кулаки, и Пабло отпрянул. Я отступила, хотя до плиты оставался всего один шаг, и такой же крохотный шажок отделял меня от Пабло или его рук. Они схватили меня за плечи. Я попыталась вывернуться, но лишь сложилась пополам и, точно бык, уперлась головой барселонцу в живот, но не сумела протаранить, потеряв под ногами опору. Пабло поднял меня над головой, как в том танце в парке Гуэль: подбородок его лежал на моей груди, а глаза испепеляли меня взглядом.

Пусти! Хотелось сказать, но я не могла вспомнить английский глагол. Пусти! Молил мой взгляд, но Пабло не отпускал и не опускал меня на пол. Кричать! Остается только кричать, пока он не заткнул мне рот — непонятно чем, да хоть кухонным полотенцем! И я закричала, но первое же мое «А!» он перехватил поцелуем. Я силилась оттолкнуть его, но чувствовала себя бессильной. Я даже не рвала назад губы, я безумно боялась любых последствий.

— Вот и все…

Мне как нож вошло в грудь его короткое «вэцит», и я согнулась пополам, то ли удерживаясь на ногах, то ли хватая воздух, то ли превозмогая боль, оставленную в теле его поцелуем.

— Я уйду и больше не приду, — и Пабло действительно отступил в коридор, продолжая удерживать меня взглядом. — Если только ты не попросишь меня остаться. А ключ… Бросишь на стол и просто захлопнешь дверь…

Я смотрела на него исподлобья, все еще не в силах разогнуть до конца колени. Пабло больше не отступал.

— Вики, не прогоняй меня. Дай мне шанс. У тебя все равно никого нет в России…

Я наконец вскинула голову, расправила плечи, почувствовав в лопатках, на которых некогда росли крылья, прежнюю нестерпимую боль.

— Уходи!

Пабло прикрыл глаза и не двинулся с места.

— Я поступил подло, я знаю. Но я не смог придумать, как иначе заставить тебя приехать сюда. Я подумал, если она ринется по первому зову Альберто, то ее дома никто не держит. И я не ошибся… Тебе не к кому возвращаться. Почему ты не хочешь остаться со мной?

— Кто ты?

— Я все тебе рассказал о себе.

— А кто рассказал тебе обо мне?

Пабло улыбнулся, но не нагло, не грязно, не… Смущенно, он улыбнулся смущенно.

— Альберто, кто еще мог рассказать мне о тебе…

— Где он?

— Не знаю. Честно, не знаю. Да и какое тебе дело до того, кому больше нет до тебя дела?

— А у тебя есть?

— У меня есть. Я хочу дорисовать те акварели. Ты ведь узнала себя, да? Это с твоих детских фотографий из социальной сети… А глаза с фотографий не рисуют. Ты позволишь мне закончить твои портреты? Позволишь?

Я кивнула. Не потому, что соглашалась, а потому что голова моя вдруг безумно отяжелела. Да и все тело. Я опустилась на колени прямо на кухонную плитку и спрятала лицо в ладонях. Пабло ринулся ко мне, отвел мои руки и прижал к своей груди. Я давно не плакала, как ребенок: громко и долго. Целый год! Мне давно не было настолько себя жалко…

Глава XXI

Футболка Пабло промокла от моих слез, и я закрутила ее край до самой его груди, полностью отдавая себе отчет в последствиях таких действий. Мне уже плохо — хуже быть просто не может. Дура, какая же я дура… Даже секунды не сомневалась, что Альберт ждет меня с распростертыми объятиями. Зачем я ему? Зачем… ради стопочки горячей крови! Дура, дура, дура! Какой же наивной я была, полагая, что оставила настолько глубокий след в душе бессмертного вампира, что тот с превеликим трудом пережил без меня год… Точнее одиннадцать месяцев… Дура… Но не настолько, чтобы не понимать, зачем я нужна Пабло.

Я — трофей. Возможность на пару минут встать с прадедом на одну ступеньку, уложив в постель его случайную любовницу… Я даже не была бывшей. Случайной… Хотя бы на родном языке я верно подбирала слова. Но не ответы… на незаданные никому, только самой себе, вопросы. Зачем я примчалась в Барселону?

Что же такого Альберт рассказал про меня своему правнучку, что тот захотел и сумел отыскать меня в соцсетях? И еще интересней, что так приглянулось во мне испанскому художнику, что он взялся меня рисовать? Скука? Туристки в Барсе нынче в дефиците и их приходится вызывать самым что ни на есть дурацким методом — обманом! И ради чего? Ради короткой интрижки с сексуально озабоченной особой?

Но я не задавала никаких вопросов. Даже тех, что обязана была адресовать лично Пабло. Задать их было нечем. Пабло вобрал в себя мои губы полностью, чтобы ни одно слово не проскользнуло в уголок рта и не разрушило приземленной романтики: плачущая дура, утешаемая мачо!

Я ответила на поцелуй, который сама же и спровоцировала. Что же… Тетя Зина права в двух вещах: я действительно полная дура и я помчалась в Барселону на самолетных крыльях за сексом. Что ж… Я получу его, пусть не от сверхсущества, а от обычного человека, пусть в крохотных долях от ожидаемого мною количества и качества, пусть… Пусть в этом отпуске будет хоть что-то! Завтра он закончится. Я отправляюсь в аэропорт и поменяю билет на вечерний рейс. А сегодня можно уже не думать ни о чем. Это же как раз то, что я собиралась сделать до получения открытки — снять в баре мужика на одну ночь.

Снять, но не быть снятой, и я подтянула футболку прямо к подбородку, заставляя Пабло дать моим губам свободу. И когда его лицо исчезло под тканью, на долю секунды мной овладело дикое желание собрать ткань на темной кудрявой макушке в крепкий узел и держать так, покуда наглый испанец не задохнется.

Испугавшись жестокой ясности своего действия, я быстрее рванула футболку вверх, хватая по пути волосы, но Пабло не пикнул, ахнула я, когда его широкие ладони накрыли мне грудь, пропуская сквозь пальцы острые соски. Губы сжимали мой язык, умело снимая с него стон за стоном. Я не чувствовала больше холода плитки, хотя шорты едва прикрывали ягодицы: подо мной горел пол, вокруг пылал воздух, а внутри тлел фитиль, готовый вот-вот подобраться к взрывчатке, которая я бережно складировала целый год.

Я отчаянно сбирала с губ Пабло влагу, пытаясь сбить полыхающее в животе пламя, но оно только больше искрило — я собрала на каждый палец по одному угольку, и теперь даже от легкого моего прикосновения, будь то к щекам или к низу живота, Пабло дергался, как от укуса змеи, а во мне все сильнее и сильнее закипала кровь. Мне нравилось наблюдать за нервными движениями его пальцев, пытавшихся освободить меня от одежды, которая давно пришла в негодность и ничего уже не скрывала…

«О, нет, кухня слишком мала для нас двоих!» — сумела я лишь подумать, но не произнести вслух, когда шорты на секунду задержались на большом пальце устремленной к потолку ноги. Но вот мое колено согнулось на плече Пабло, и акробатическим рывком он сумел поднять мое прилипшее к плитке тело к самому потолку. Пальцы второй ноги затормозились чуть ниже его живота, а колено упиралось ему в губы, потому Пабло молчал и тихо отступал в узкий коридор, минуя все острые углы.