Вилья на час

— Вот и славно. Я знал, что мой сын не безнадежен.

На следующий вечер Альберт чуть не ослеп, когда вступил в танцевальную залу, потому что там оказались зажжены все канделябры.

— Присаживайтесь, молодой человек. Что стоите истуканом?

Ученик по отменной вампирской памяти добрался до инструмента с закрытыми глазами и опустился на стул. Глаза он так и не открыл, потому не заметил на клавесине горки свежевыструганных палочек.

— Немым вы уже притворялись, глухим тоже, теперь вы будете слепым? Тогда я могу с чистой совестью покинуть ваш замок.

— Вы не могли бы потушить хотя бы половину свечей, — взвыл мальчик.

— Так вы еще и поете? — изумился Бах. — Вам не хватает того, что вы не умеете играть на клавесине?

— Я боюсь показаться назойливым, но попрошу вас еще раз затушить свечи.

— Тогда будем играть днем! Хватит спать, когда все нормальные люди бодрствуют!

— Я не совсем нормальный человек, — начал Альберт и вдруг понял, что чуть не проговорился. Тогда он выдал то, что отец всегда говорил соседям: — У меня глаза болят от яркого света. Вот отец и не спит ради меня.

— А я в отличие от вас ничего не вижу ночью!

— А зачем вам видеть, вы ведь все ноты наизусть знаете?!

— Мне нужно видеть выражение вашего лица, молодой человек, чтобы понять — вы действительно такой бездарь или же просто испытываете мое терпение! Играйте!

— Не стану, пока вы не потушите свет, — надул губы ученик: этот черный сюртук все равно ничего ему не сделает, ведь он обычный человек.

— Вам надо, вы и тушите, — ударил по клавесину Бах, затем потер ушибленную руку и добавил: — Я и так намучился, пока зажигал! У вас все свечи оплыли, как будто их год не зажигали!

— Да что вы! Аж со смерти матери…

Альберт чуть было не сказал — вот уж как тридцать лет. Испугавшись собственной рассеянности, он поднялся из-за клавесина и в одно мгновение обежал весь зал. А Бах только увидел, как юный ученик поднялся, и тут же стало темно, потому бессознательно перекрестился, и Альберт в единый миг оказался в другом конце залы, а когда вернулся, музыкант понял, отчего мальчик никогда не улыбается — его звериный оскал не умещается во рту. И все же Бах решил, что подобный дефект невозможен, и просто зрение в очередной раз подвело его — при лунном свете он теперь не то что читать, видеть нормально не может. Но не беда, он в этом замке, слава Богу, не навечно. И все же его передернуло. Видимо, от сквозняка.

— Вы не пробовали протопить хотя бы половину замка? Быть может, потому ваши онемевшие пальцы не могут встать в правильную позицию.

— Со мной все нормально, — сказал Альберт, вновь усаживаясь за клавесин.

— Молодой человек, — не унимался Бах. — С вами не все нормально, иначе бы вам не потребовались мои уроки. Если вы не будете следовать моим указаниям, мне придется обсудить с вашим отцом мой преждевременный отъезд.

— Великолепно! Что же вы медлите?! — ученик вскочил из-за клавесина, но не ушел.

Ушел учитель, но прямо за дверью столкнулся с хозяином, с которым побоялся встретиться ученик.

— Я хочу извиниться за сына. Альберт рос без женского тепла и потому слишком раним и следовательно вспыльчив — через пару сотен лет, будем надеяться, это пройдет. А пока прошу вас дать ему еще один шанс. Все-таки вы совершили слишком долгое путешествие, чтобы вот так скоро нас покинуть, даже толком не отдохнув.

— Я уже хорошо отдохнул, — поклонился Бах. — В вашем замке днем совершенно нечем заняться.

— О, я с вами полностью согласен, потому и предпочитаю быть ночной птицей.

— Какой именно? — поинтересовался музыкант. — Ваш сын, как мне кажется, предпочитает быть дятлом. Вы не замечаете, как он долбит по клавишам? Я смотрю, длинные ногти — это у вас семейное, но все-таки возьму на себя смелость заметить, что клавиш лучше касаться не кончиками ногтей, а подушечками пальцев. Не могли бы вы попросить сына остричь ногти?

— Простите, это у нас семейное проклятие — ногти очень быстро вырастают, — улыбнулся хозяин замка.

— Надеюсь, за одну сонату они не отрастут, — съехидничал Бах.

— Боюсь вас разочаровать… Это настоящее проклятие. Вернемся же в залу, прошу вас, — Хозяин распахнул дверь и нашел сына покорно сидящим за клавесином. — Кстати, я так и не поинтересовался, как вы проводите дни? Смогли что-нибудь сочинить?

— Ваш замок при дневном свете не располагает к сочинительству. Он располагает только к уборке.

— Ко мне тоже вдохновение приходит только при луне. Вы бы попробовали написать Лунную сонату? Уверен, у вас получится.

— Простите, но я народную музыку не пишу, я пишу только божественную. Вы уж кого другого попросите написать про луну. Я предпочитаю солнце.

— А я люблю луну. И она любит меня.

— Говорю же, по ночам надо спать, а то своим видом вы даже луну напугаете. Надо больше бывать на воздухе. Вы не пробовали работать в поле? Для здоровья полезно. И обязательно посейте весной морковь — она и для зрения, и для цвета кожи хороша. И питаться вам следует лучше. Голодание до добра не доводит. Вы ведь так и не присоединились ко мне за ужином, а пить без закуски вредно.

Они подошли к клавесину, и мальчик тут же заиграл. Он старался изо всех сил, и Бах тоже — из последних сил старался держать себя в руках. Но когда сын хозяина перешел на третий лист, Бах сорвал ноты, скомкал и бросил на пол, а дальше посыпался шквал ругательств, в которых имя Бога не было упомянуто даже вскользь. Затем Бах схватил сумку и выбежал из залы. Отец положил руку на плечо сына, и тот подумал, что завтра вряд ли уже что-нибудь сыграет. Ну как тебе, Виктория, такая история про Баха?

Мы дали приличного кругаля, чтобы выйти к той же злосчастной пристани. Альберт наплевал на знак и свесил в воду босые ноги, закрутив брюки до самых колен.

— Мало вампирских штампов, — сказала я, чтобы вызвать на губах рассказчика улыбку. — А где осиновый кол в сердце?

— Сейчас будет. На следующий вечер Бах, поджидая ученика, проверял на прочность палочки, сохранившиеся с прошлого урока. А мальчик тем временем покорно протягивал отцу палец за пальцем, чтобы тот спилил наконец острые когти, с которыми мальчик безумно мучился, до сих пор не поняв их назначения. За опоздание Баху хотелось отстегать ученика уже не только по рукам, но, заметив аккуратно подстриженные ногти, он оставил палочки на клавесине.

— Приступим. У вас должно сегодня получиться очень хорошо.

Мальчик по памяти — а память у него, как у любого вампира, была отменная — заиграл вчерашний марш. А у Баха был отменным слух, поэтому палочка тут же опустилась на пальцы ученика и тут же сломалась, и следом за ней еще три.

— Да что ж это за палочки такие… Я же самые крепкие ветки выбирал!

— У нас копья есть, — сказал ученик. — Вон, из рыцарских доспехов у стены можете вынуть.

— Вам, молодой человек, инструмент не жалко?

— Так они ж о мои пальцы сломаются. Вы, конечно, могли бы сходить за вашей метлой, но тогда мы потеряем драгоценное время урока. Мой отец не скупится на мои экзекуции, верно?

— Так вы еще смеете дерзить! Отлично, у меня осталось три палочки. Надеюсь, осина не подведет!

При слове «осина» мальчик побелел окончательно и вылетел из залы в мгновение ока, то есть Баху даже пришлось протереть глаза, но стул, на котором только что сидел юный ученик, действительно был пуст.

«Чертовщина какая-то!» — перекрестился Бах, и тут же узрел перед собой хозяина замка.

— Осиновые палочки на моего сына, увы, не подействуют. Выстругайте сразу осиновый кол и бейте прямо в сердце. Вы правы, если мой сын не в состоянии играть, то зачем он вообще нужен…

— Альберт, хватит! Я не могу больше слушать про твоего отца, — вскочила я с мостков и чуть не поскользнулась. Альберт пару раз вынимал из воды ноги, явно замерзнув, но упорно совал обратно. Возможно, отец его ребенком и в прорубь кидал.

— Но лучше получите разрешение от австрийских властей на вскрытие его саркофага. И возьмите в помощь солдат! А то он только с виду такой ягненок, — не унимался Альберт, и я вернулась и присела рядом на корточки, не желая мочить одежду. — Разве по нему не видно, кто он на самом деле?