Вилья на час

И Альберт вновь скривил губы, чтобы изменить голос:

— Если не пошевелишься, я побрею тебя вон тем ножом, которым ты откупориваешь бочки, и вот этой самой пеной, которая вместо пива находится в моей кружке.

Какое счастье, что Альберт орал все это по-английски! Здесь, похоже, языка Шекспира не знали. Во всяком случае, на нас обернулись все с тем же пренебрежением на лицах, но никак не с опаской.

— Отец тоже узнал его, хотя сидел за столиком в другом конце зала. Я поспешил к нему и лишь успел сесть, как огромная фигура в черном сюртуке выросла передо мной. «Вы позволите присесть тут на минуту?» — и, не дожидаясь согласия отца, органист опустился на скамью рядом со мной. Вернее, сначала на стол опустилась кружка, затем сумка, и когда я отодвинулся, органист сказал: «Не стоит беспокоиться. Я на край присяду», — и сел, чтобы сделать первый глоток. Я не смел поднять глаз и потому рассматривал длинные холеные пальцы музыканта. «Вы только окажете нам честь, господин Бах?» — сказал отец. Надо же, даже имя запомнил! «О, откуда вам знать меня? Я ведь здесь всего несколько дней», — удивился музыкант и даже поправил парик, и когда отец пояснил, добавил: «Да, не часто встретишь в кабаке ценителя органной музыки». Бах пожал протянутую руку в кожаной перчатке, но как-то быстро отдернул свою и спросил настороженно: «Прошу прощения, но что аристократу делать в заведении, подобном этому? В такую погоду даже девку тут не подцепишь…» Отец выдержал взгляд прищуренных глаз и ответил: «Мы просто хотели скоротать часок другой, потому что привыкли спать днем, а не ночью. Ночью мы гуляем, но погода, вы правы, не располагает к пешим прогулкам. Знакомых у нас здесь нет, потому что мы проездом — завернули специально, чтобы насладиться величественным органом. Мой сын Альберт немного играет на клавесине…» К тому времени я уже был начеку — отец ни с кем прежде не был настолько откровенен. Я разволновался и видно побледнел еще больше. Бах скривил рот: «Я бы рекомендовал вам спать по ночам, а то цвет вашего лица не совсем здоровый. А ваш сын и вовсе плох. Я вот тоже все детство тайком при луне читал книги. По музыке. Теперь вот вижу не очень хорошо, так что ночью надо спать — надо!» И Бах шарахнул по столу пустой кружкой.

Альберт замолчал, и лишь тогда я поняла, что между делом осушила стакан до дна и сейчас выбивала им по столу чечетку и потому даже не заметила, как принесли ужин. К счастью, без мух.

— Отец поблагодарил за заботу и приплел что-то про привычки, от которых трудно избавиться. Бах тем временем шарил по карманам. После нескольких безуспешных попыток отыскать в них деньги, он вытащил из внутреннего кармана крейцер и подбросил на ладони. Я отпрянул и даже взвизгнул. Отец глянул на меня сурово. Бах тоже. Я же почти свалился со скамьи — усидеть на ней мне помешал крест, изображенный на монете. «Совсем поиздержался в дороге», — вздохнул Бах и закатил глаза. — «Женушка моя недавно преставилась…» И когда он осенил себя крестным знамением, я свалился на пол. Только Бах этого не заметил, он продолжал сетовать на жизнь: «Семерых детей поднять нелегко, но грех жаловаться — при принце Леопольде живется привольнее, чем при герцоге в Вейрнаре. Да, схожу-ка я еще за пивом…»

— Я больше не хочу! — чуть не подавилась я куском мяса. — Я не пью пива!

Альберт улыбнулся, вынул у меня из руки вилку, поднял нож и нарезал шницель на крохотные кусочки. Может, хоть один возьмет? Но нет, он направил вилку мне в рот, и я стянула с нее мясо.

— Если бы я желал напиться вместе с тобой, то заказал бы шнапс. Но я даже пива не пью, а твои поцелуи уже и так пьяные.

И Альберт привстал и через стол поцеловал меня — впервые на публике.

— Я вообще-то говорил про Баха. Это он хотел вторую кружку. Там пиво явно подавали лучшего качества. А этим напиваются лишь те, которые не выносят друг друга по-трезвому, но мы не из их числа. Ну так вот, Бах хотел пива, а отец хотел заполучить Баха мне в учителя и попросил его послушать мою игру и дать какой- нибудь совет. Тот только руками развел: «А чем ему помогут мои советы? Музыка

— это что, по-вашему, огород? Вот если бы вы спросили меня, когда морковь высаживать, тогда бы я дал вам ценные советы, а тут…» Но от отца так просто не избавишься. «Вы как-то сумели отлучиться от принца, чтобы приехать в Гамбург. Быть может, вы смогли бы пожить месяц в моем замке? Я щедро оплачу ваши уроки…» Отец достал из кармана пригоршню золотых подарочных талеров. Бах с усмешкой посмотрел на золото, потом перевел взгляд на мое бледное от страха лицо и начал думать. Он даже вспотел под пристальным отцовским взглядом, потому достал из кармана платок и, приподнимая парик, принялся промокать лоб, ворча: «Не люблю я придворную музыку… Я вот наконец-то при принце начал писать серьезные вещи…» Но отец шел к своей цели напролом: «В нашей трансильванской деревне у вас будут все дни, чтобы заниматься серьезной музыкой. Только вечером перед сном я буду просить вас немного заниматься с моим мальчиком. Вы согласны?» «А потом еще и на балах играть попросите? Нет, развлекал я уже герцогов…» — не соглашался никак Бах. И тут отец шарахнул кулаком по столу, и я наконец вскочил с пола и вытянулся по струнке — после смерти матери у нас не было гостей. «Я балы не даю», — отец сумел смирить гнев.

— «Вас никто не потревожит. Быть может, вы желаете, чтобы я послал письмо принцу Леопольду с просьбой отпустить вас ко мне в Трансильванию на месяц?» Бах тут же рявкнул: «Я ни у кого не спрашивал разрешений. И впредь не стану этого делать. Даже если мне вновь будет грозить тюрьма за самоуправство. Принц не заметит моей отлучки. Только месяц — это максимум. Я в такую глухомань еще ни разу не забирался. Там хоть церкви есть? «Да, там народ очень набожный», — усмехнулся отец. — «Все с серебряными крестами ходят и со святой водой в кармане. Ну, вы же знаете всю эту суматоху последних лет. Но у меня тихо. Мой замок, конечно, не дворец, но во всяком случае лучше тюрьмы… для некоторых…» Я спрятал глаза — эта фраза предназначалась мне. Бах продолжал изучать золотые монеты, сияющие на черной перчатке отца, и бормотал: «Да, семь детей… Большие расходы…» Отец предложил дать задаток, но Бах отказался: «Я не совсем нищий. Добраться я доберусь, но не рассчитывайте, что задержусь дольше весны, у меня огород — посевная начнется…» Бах поднялся со скамьи и вновь смерил меня взглядом: «А сын у вас, случаем, не немой?» «Он просто очень стеснительный», — отец схватил меня за шкирку и выволок из-за стола. Я поклонился своему будущему учителю, но так и не смог открыть рта — в раскрытой сумке я заметил Библию. Отец поволок меня дальше, потому что я с трудом переставлял ноги, и, бросив золотой на стойку, велел принести господину в черном еще пива. А вот и твой штрудель.

Я хотела потребовать продолжения, но меня живо заткнули полной ложкой пирога. Под смеющимся серым взглядом всякая дрянь примет божественный вкус. На мою удачу в яблочном повидле не завязло ни одной мухи, но Альберт видимо расстроился, потому отправлял мне в рот ложку за ложкой, позабыв про обещание есть пирог вместе. Тогда я вырвала ложку, наскребла с тарелки начинки и подняла глаза — Альберт уже держал рот открытым, ну как тут было не расхохотаться!

На нас уже устали обращать внимания, и я преспокойно стряхивала крошки с губ Альберта и его колючего подбородка, пока он слизывал с моих ногтей яблочную начинку.

— Пойдем отсюда, — взмолился он наконец, протирая мои руки салфеткой.

Альберт прижал купюру пустым стаканом, который у нас так и не забрали. Слишком большую для такого ужина, но не стал дожидаться ни счета, ни сдачи. Обрадовавшись его нынешней щедрости, я натянула снятый на входе плащ и стрелой выскочила из царства мух на свежий воздух. Ветер разогнал тучи, и светила луна. Почти полная. Фонари быстро закончились, но лунный свет не давал сбиться с пути. Я догадалась, что мы идем к озеру, только не со стороны пристани, а с другой, где, наверное, берег принадлежит государству. Только сейчас вода явно холоднее утренней и желания потрогать ее ногой не возникнет. Зато хорошо погуляем, и Альберт закончит наконец свою самую длинную историю.