Гранд-Леонард

– Это ничего. Если уж так выходит, что они, эти тараканы, все здесь оккупировали, то мы уйдем отсюда, как бы тяжело мне ни было все это бросать. Мы устроимся в другом месте, учтем старые ошибки, выстроим все с нуля.

Элинор ожила, убрала руки от лица. Ее большие глаза загорелись:

– Неужели ты, наконец, созрел?

– А что остается? Нам с ними не справиться. Пусть подавятся, пусть забирают весь пансион.

– Я рада, я очень рада, что ты дошел до такого решения. Сама второй день… Так, куда двинемся? Говорят, в Хавьере есть отличные…

– Элинор, ты что? Какой Хавьер? Я же говорил тебе: нам нельзя светиться в городе.

Бывшая филомена взглянула на него, словно врач на особенно докучливого душевнобольного пациента.

– Неужели, ты еще надеешься выжить здесь?

Он коротко кивнул.

– И не просто выжить! Знаешь, говорят, нет худа без добра. Охраны больше нет, а значит – мы вольны передвигаться по сектору и делать, что нам вздумается. Представь, какие возможности открываются! На том месте, где стоял пост охраны, мы можем возвести себе маленький домик! Или жить в башне. Ты когда-нибудь думала, что будешь жить на сороковом уровне? Так мы это устроим! Уж туда эти черти не полезут, я позабочусь.

– Рамон, мысли реально. Вокруг нас только руины и ничего более. Для жизни они не приспособлены, и даже ты, как сильно бы тебе не хотелось, сколько бы времени ты не потратил на «благоустройство», существенно их не улучшишь. Все останется, как и прежде. Посмотри хотя бы на наш чердак. За что здесь держаться? За картонные стены и жесткую кровать?

– Стены я планировал сделать полноценные, ты же помнишь. Да и мебель однажды можно было бы купить.

Элинор вздохнула:

– Однажды! Рамон, я не хочу однажды! Я хочу жить сейчас. Уверена, ты тоже, милый. Тебе всего лишь надо пересмотреть свое отношение к отдельным вещам.

– Ничего не надо пересматривать, – он мотнул головой. – Я давно решил, как и где хочу жить. И ты тоже решила, как мне казалось. И понимала, что предстоит период лишений.

– Период – да! Но не вечность. А Периферик – это погибель. Сколько ты думаешь протянуть на сухих закусках? Что делать с нехваткой денег, которая скоро начнет ощущаться, раньше или позже – не суть важно? Для пополнения запасов необходимо выбираться в город. Мы не можем жить в полной изоляции.

Рамон фыркнул:

– Так у нас и нет полной изоляции. Вон, спустись и выйди на улицу, раз тебе одиноко, раз моего общества тебе недостаточно! Там целое поселение рождается у нас на глазах. Они развлекут – только попроси!

Элинор проигнорировала его едкий выпад, боясь потерять мысль, и продолжила:

– Мы с тобой – дура и дурак. Инфантильные, бестолковые. Мы думали, что, уйдя от людей, приблизимся к тому, чего нам так долго не хватало. А на деле – двинулись в противоположную сторону. Сбросили балласт в виде тех, о ком приходилось заботиться, сменили обстановку, отказались от элементарных благ и предсказуемости ради так называемого «оазиса». Но правда такова, что оазис оказался миражом.

– Даже так, да? – буркнул Рамон, уже донельзя раздраженный.

– Да, милый. Несколько недель здесь помогли мне понять, что решение наших проблем не в смене места и уединении, а в нашем отношении к людям. Мы разучились разговаривать, слушать. Твердо решили ненавидеть тех, с кем мы даже не знакомы. И из-за чего? Из-за наших же собственных ошибок и разочарования в своем выборе. То, что я не нашла в себе сил возразить матери; то, что прожила столько лет с нелюбимым и не выстроила нормальных отношений с сыном; то, что угробила молодость на тяжелой и неблагодарной работе – это все мои ошибки. Люди вокруг лишь подыграли мне в моих заблуждениях. Я долго отказывалась принять такую простую правду, потому что было страшно. Тяжело проснуться однажды и понять, что ты слаб и не в состоянии самостоятельно взрастить свое счастье. Ведь с этого момента встаешь перед непростым выбором: продолжить барахтаться в болоте несбывшихся желаний и ненавидеть окружающих, либо же возненавидеть себя и начать грандиозную работу, посмотреть на людей другими глазами, протянуть им руку. Я хочу верить, что второй вариант мне по силам. И тебе тоже. Потому что мы с тобой похожи.

Рамон ожидал, что случится неприятный разговор. Он боялся упреков, истерики. Но столь глубокая речь привела его в замешательство и пробудила смутный страх. Хотел бы он нажать на кнопку «стоп» и проснуться неделей ранее, когда все было предельно просто и безоблачно!.. Впрочем, так было для него, и только – Элинор своим монологом дала это понять. С первых дней совместного проживания она вынашивала мысли, призванные подорвать все его устои и устремления, посеять сомнения и свернуть на желаемую для нее тропку. Такое, увы, он не мог позволить даже любимой женщине.

На смену страху пришла злая уверенность в себе. Возможно, ее вызвали не слова Элинор, но болезненные фрагменты воспоминаний. Перед Рамоном вставали образы жены, тещи, собственного отца, начальника – все они упрекали его в нерешительности, неспособности принять решение без оглядки на кого-либо. Его называли безынициативным, и на этот раз он их заткнет. В кои-то веки Рамон твердо решил, чего хочет, и намеревался эту цель достичь. Он докажет и им, и себе, что от природы не безволен, что таким его сделало окружение. Что в самоизоляции способность принимать решения пробудилась и расцвела в глубинах его разума. И Элинор придется вспомнить, что он – мужчина и иногда вынужден упорно стоять на своем, пусть даже ей кажется, что она права, а он – нет.

– Рамон, не молчи. Тебе тоже надо выговориться, я знаю. Я чувствую, что ты тоже близок к переломному моменту, к переосмыслению. Не противься этому. Я помогу тебе, если ты тоже сделаешь шаг навстречу.

Рамон сделал шаг. Но не к ней, а к закутку со стеллажами. Он дрогнул лишь на секунду, потому как ее голос был очень нежным, убедительным, каким и должен быть голос любящей женщины.

– Ну, куда ты? Давай поговорим! – Элинор последовала за ним.

– Дорогая, мы с тобой еще наговоримся. Надо собирать вещи и идти.

– Куда? Ты все-таки надумал? – с надеждой, граничащей со страхом, спросила она: ведь один ответ ее бы обрадовал до крайней степени, а другой – привел в окончательное расстройство.

Рамон повернулся, держа в руках большую дорожную сумку.

– Я давно надумал. Наш новый дом – Периферик. Продолжай верить мне, и у нас все получится.

– Рамон! Я тебя умоляю, послушай меня! К чему это упрямство? Ты цепляешься за мираж, еще раз тебе говорю! Ни работы, ни друзей, ни уютного дома, ни вкусного ужина. Это – мазохизм, а не жизнь! – в глазах Элинор стояли слезы: обезоруживающие, искренние до боли в сердце, вне всякого сомнения. – Давай еще раз начнем новую жизнь, но уже не по-твоему, а… по-другому, ничего не усложняя? Соберемся с духом, разведемся, ты – с женой, а я – с мужем, и прятаться ни от кого не придется. Научимся жить среди людей без отчуждения. По крайней мере, попытаемся. Как ни крути, а там у нас больше шансов. Мы ведь всего лишь люди. А люди могут быть счастливы только среди людей. Я, наконец, пришла к этому, и ты должен. Иначе…

– Что «иначе»? – резче, чем намеревался, спросил Рамон.

Элинор не дрогнула под тяжелым взглядом. Напротив, он как будто подтолкнул ее к ультиматуму.

– Иначе свои вещи я сложу в отдельную сумку, и уйдем мы отсюда в разные стороны.

Рамон уставился на нее. Исчезли шумные вольноходцы, исчез Периферик, исчезла надстройка. Остались только он, Элинор, столкнувшиеся взгляды и развязка, застывшая в ожидании его решения.

– Я думаю, если бы ты действительно любила меня, то не заставила бы что-то выбирать, но последовала бы за мной, продолжая верить и помогать в общем деле.

Элинор горько усмехнулась и смахнула прыткую слезу.

– Милый Рамон… Если бы ты действительно любил меня, то послушал бы и не стал зацикливаться на иллюзии. Это уже болезнь, одержимость. Жаль, что не мной…

У Рамона задрожали руки. Плохой знак. Он поспешно отвернулся от Элинор, сделав вид, что ищет что-то на стеллаже. На деле же ему не хотелось, чтобы она увидела, как против воли начало искажаться его лицо. В столь волнительный момент он просто не удавалось себя контролировать. Могло ли существовать их общее «мы» после двух реплик, которыми они обменялись? Неужели, всё, подошли к краю?