Страница 8 из 12
С улиц постепенно исчезали торговцы сувенирами, и вечерние кафе начали увлекать внутрь меланхоличной восточной музыкой, мягкими диванами и запахами, способными разжечь жажду жизни даже у совершенно равнодушного к ней человека. Кладбище было немного в стороне от зуда наступающего вечера. Здесь было относительно тихо, и лишь изредка тишину эту нарушал проезжающий по улице трамвай, и, вероятно, именно поэтому Хасим позвал меня именно сюда.
У входа ко мне подбежал рыжий кот и начал настойчиво тереться о мою ногу. Я погладил его, но кот был навязчивым и продолжал тереться и урчать.
– Маленький, пусти меня, мне надо пройти, – Но кот моего русского не понимал, и никакой еды с собой у меня, разумеется, не было. – Малыш, пожалуйста, пропусти, мне надо пройти, – продолжал я, почесывая кота за ухом. Но ему было абсолютно все равно, он продолжал урчать, пока из темноты не раздался знакомый сипловатый голос.
– Мерхаба[2], – произнес Хасим из темноты, и напуганный внезапным его появлением кот, к моему облегчению, поспешно шмыгнул в ближайшие кусты.
– Мерхаба, – ответил я. Хасим верен себе: блестящие ботинки, отглаженные брюки, черный тренч, белые манжеты, серебряные запонки… Только зачем ему все это здесь, у тюрбе Махмуда Второго?
– Хотел пригласить тебя на приятную вечернюю прогулку, – отшутился он словно бы в ответ на мои мысли, но в голосе тревога и неуверенность. Из кармана тренча выскальзывает привычный белый платок, и он промакивает испарину на лбу… Какая тут, к черту, прогулка, выкладывал бы уж сразу все начистоту.
– По кладбищу?
– А почему бы нет? Кладбища – лучшие хранители истории. Отчего-то считается, что только живые и здоровые люди могут что-то рассказать, а мертвые немые, как камни, и сказать-то ничего не могут. Хотя кому, как не тебе, знать, сколько всего интересного могут поведать каменные коробки, в которых когда-то лежали мертвецы, багрянородные и не очень…
– Но Хасим! Почему в такое время? – не унимался я.
– Со временем-то как раз все хорошо, нам никто не помешает насладиться местными красотами, – все еще паясничал он. – Пойдем-ка, я покажу тебе кое-что, – сказал он, увлекая меня в сторону могил.
«Ох уж этот Хасим, он правда в Италии филологией занимается?» – пронеслось у меня в голове.
– Вот здесь, посмотри, здесь лежит последний Осман. Замечательный человек. Наследник Абдул-Гамида, между прочим. Мог бы претендовать на османский престол. Но никогда в жизни не делал этого… Был вполне обычным человеком. После изгнания из Турции, ставшей светским государством, большую часть жизни прожил в Нью-Йорке. А вот там, – Хасим кивнул в сторону белеющего в темноте мавзолея, – там лежит его прапрадед. А вообще-то в нем течет кровь Сулеймана Великолепного и Мехмеда Завоевателя… В чьи времена никакого такого Нью-Йорка еще и в помине не было.
Прогулка наша приобретала черты увлекательной экскурсии, но что-то с этим всем было совершенно не так. Хасим говорил громко и как-то слишком уж нервно, так, будто бы он хотел, чтобы, кроме меня, его услышал кто-то еще…
Внезапно в темноте что-то хрустнуло, и мы оба оглянулись.
– Кот, наверное? – спросил я.
– Нет, должно быть, кто-то потяжелее…
Хасим достал из кармана фонарь и выхватил лучом из темноты убегающую через кусты мужскую фигуру в черном. Лицо было предусмотрительно укрыто воротником или шарфом, так что были видны только глаза. Фигура поспешно двигалась в сторону выхода.
– Как же они мне надоели… – сказал Хасим и бросился за ним вдогонку. А я так и остался стоять посреди мусульманских обелисков в полном непонимании того, что происходит вокруг меня. Через несколько минут Хасим вернулся запыхавшийся и перепачканный в грязи.
– Ну, вот, придется сдавать в химчистку… – Он переводил дыхание от быстрого бега. – А химчистки тут не очень… Ну да ладно… – Хасим вытащил из кармана свой неизменный белый платок и вытер испарину, выступившую на лбу.
– Хасим, кто это был?
– Я не знаю, Леон, – устало произнес он.
Внезапно до меня начало доходить, что Хасим позвал меня для разговора вовсе не о последнем Османе, а о чем-то совершенно другом…
– Он что, следил за тобой?
– Вроде того… – проговорил он каким-то совершенно не своим голосом. – Они преследуют меня уже черт знает сколько времени…
– Но… в чем причина? Ты что, важная шишка?
– Видимо, важная, – ухмыляясь, сказал Хасим. – Об этом-то я как раз и хотел с тобой поговорить, но вначале надо было устранить свидетеля, – сказал он, кивая в сторону выхода. – Пойдем-ка выкурим по кальяну, аркадаш!
С этими словами он быстро направился к выходу с кладбища, стараясь не наткнуться в темноте на очередную кошку.
Я решительно ничего не понимал в происходящем. А по мере нашего приближения к матерчатому пологу, служившему кальянной дверью, меня начал обволакивать пряный запах яблочного чая с примесью какого-то, вероятно, секретного компонента жидкости для курения. О, этот запах! Особенный, тонкий, пряный и сладковатый! Будто бы веками мастера дистиллировали этот аромат из сотен и тысяч запахов специй, обитающих на египетском базаре, из двадцати видов кардамона, корицы, мускатного ореха, перца и шафрана, выбирая тот единственный, который почти сводит с ума, заманивая зайти внутрь. Этот пряный аромат, как ненавязчивый официант-зазывала, берет тебя за рукав и тянет туда, в отсвет тусклых ламп, к старым жестким диванам, обтянутым пестрыми коврами. Зайти в тепло с промозглого ветра, тайком подслушать, о чем, перебивая друг друга, говорят мужчины за столиками, потягивая кофе и кружащий голову дымок наргиле, сесть неподалеку от них в углу, будто бы становясь их частью, одним с ними целым… И вдруг совершенно внезапно обнаружить, что ты совершенно спятил, потому что вся эта восточная культура, пять минут назад казавшаяся тебе чужой, принимает тебя внутрь с распростертыми объятиями. Будто бы и ты, и твои предки вот так же всю жизнь сидели по вечерам на кладбище и курили кальян со сладковато-пряным запахом. И он кого угодно из врага превращал в друга, заставляя забывать все на свете ради приятной, уютной и неспешной мужской беседы…
Хасим вошел внутрь и сразу начал оглядываться по сторонам. Видимо, убедившись, что ему больше ничего не угрожает, он жестом пригласил меня следовать за ним вглубь кафе, где на традиционном матерчатом диване лежал, поджав лапы, черный кот, медленно закрывающий свои зеленые глаза и погружающийся в свою кошачью нирвану.
Мы уселись за столик, и кот, разбуженный нашим не слишком вежливым шумом, недовольно встал, потянулся, выгнув спину дугой, и скользнул через окно в кладбищенскую темноту. Хасим подозвал официанта и заказал наргиле и две чашки яблочного чая, который был теперь очень кстати.
– Замерз, небось? Ветер сегодня что-то особенно жестокий, – протяжно сказал Хасим. Я кивнул головой, не зная, что говорить еще. Я и действительно порядком продрог. – Ну, ничего, сейчас принесут горячего чая, и он приведет тебя в чувства.
– Хасим, кого мы все-таки видели там?.. – кивнул я в сторону кладбища.
– А, да ничего особенного… Какой-то сумасшедший гоняется за мной вот так уже несколько недель… Наверное, чего-то хочет от меня, вот только я никак не возьму в толк, чего именно…
Принесли заказанное. Официант предложил раскурить наргиле, но Хасим отрицательно покачал головой с видом профессионала в кальянных делах. От расписанных турецкими тюльпанами чашек шел заманчивый яблочный аромат. После нескольких глотков тепло начало разливаться по моему телу и дрожь стала понемногу отступать. Хасим стал раскуривать кальян привычными движениями, внезапно обнаруживающими в нем восточного человека. Внутри кальяна уютно забулькала пахучая мутноватая жидкость, и от дыма приятно защекотало в носу.
Он протянул трубку мне. Я задумчиво стал распаковывать пластиковый наконечник, надел его на кальян, неумело глубоко затянулся крепким ароматным дымом, и в голове тут же поплыло: предметы вокруг меня, турецкие фонари, Хасим и булькающий сосуд с трубками стали отплясывать хоровод в моей голове, и спустя несколько кругов этой, казалось, неугомонной канители я наконец-то почувствовал долгожданное расслабление.
2
Привет! (турецкий)