Тень Мануила

Часть первая

Византийская легенда

Никто никогда не знает,

что боги готовят смертным.

Они способны на всё:

и одарить несметным,

и отобрать последнее,

точно за неуплату,

оставив нам только разум,

чтоб ощущать утрату.

Сказание о дьяволе

Историю эту пересказывали в Константинополе и его окрестностях с незапамятных времен. Никто в точности не знает, кем и когда она была рассказана впервые, но известно также и то, что глупцы, сомневающиеся в ее подлинности, дорого поплатились за свои недальновидность и упрямство.

Случилось так, что за много лет до того, как в Константинополь пришла самая последняя его холодная весна, в городе начали происходить странные и порою необъяснимые вещи. Людская молва разнесла сперва весть о мироточащих иконах в Святой Софии и Святой Феодосии. Иконы и вправду мироточили, да только люди вслед за клириками почитали сию весть как предзнаменование великого чуда, а не великого несчастья. Позже стали поговаривать и о плачущих древних, языческих еще статуях на Большом ипподроме.

А потом уж повелось, что людская молва и в самых обыденных вещах стала видеть нечто пугающее. Вот, к примеру, львиноголовый фонтан на торговой улице Меса. Вечно он утолял жажду всякого путника: и богатого купца-генуэзца в парчовом жилете с меховой оторочкой, и военного ромея в кольчуге, и ремесленника в обыкновенной рубахе, и ученого мужа в темной куртке и алой шапочке, аккуратно сидящей на волосах, и даже юродивого в драном плаще, подвязанном простой веревкой. Но тут люди стали наблюдать, как необыкновенной красоты закаты окрашивали и весь мраморный фонтан, и голову льва, и воду, что льется из нее, в кроваво-красный цвет. В один из таких вечеров кто-то крикнул: «Смотрите, это кровь Константинополя! Сама земля под городом изранена и кровоточит», и вот усталые путники стали обходить фонтан стороной. А того, кто выпьет из него воды, люди считали проклятым.

Часто в городе можно было услышать, как какой-нибудь мальчишка рассказывал со слов своего приятеля, будто всадник Юстиниан ночью после захода солнца спускался с высокой колонны на площади Августеон перед Святой Софией, и всю ночь был слышен топот копыт его одинокого каменного скакуна, отражавшийся от городских стен. И остается только гадать, правда это была или неправда, но люди поговаривали, будто в соборе Святой Софии ангел, некогда в Юстиниановы времена вошедший в него, вышел из мраморной колонны и устремился наверх, под купол. И теперь уж любой из городских сплетников, купец в каждой лавке, зазывала в каждой харчевне знал наверняка, что все это, конечно, предвещало городу скорый конец.

Городские сплетники и торговцы много и часто судачили обо всех этих недобрых знаках. И совершенно неизвестно, кто именно, но, очевидно, кто-то, кому можно доверять, в какой-то момент сопоставил два события, о неразрывной связи которых невозможно было не догадаться. И одному богу известно, почему раньше связь эта никому не бросалась в глаза. А дело-то было вот в чем.

Жил в Константинополе один человек, звали его Алексеем. Роду он был знатного: происходил из старинной семьи Мелиссиносов и состоял при императоре на военной службе. Будучи офицером, часто он отсылался для военной разведки, после чего докладывал о передвижении османских войск, часто в те времена осаждавших Константинополь, самому василевсу. Было у него четверо сыновей, все как один высокие и темнобровые красавцы, все были к ратному делу годны и тянулись к нему душой, все превосходно стреляли из лука и владели мечом, все были отцом любимы, и всех он жаловал, и всех готовил к ратной службе. Что уж и говорить: солдаты нужны были городу, как никогда раньше: османские войска силой захватывали города и деревни и все подбирались и подбирались к Константинополю, грозя ему скорой осадой.

Но вот один раз был Алексеев отряд снова командирован для разведки за городскими стенами, и неделю его не было. А в это время к жене Алексеевой попросился в дом путник. Он паломничал к святому Живоносному источнику, где явлены были многие чудеса, и нигде не мог найти приюта себе. Потому уже поздно вечером постучал в дверь Алексеева дома. Жена Алексеева, Евдокия, впустила странника в дом и была, как и всякая константинопольская хозяйка, ласкова и любезна с ним. Пробыл он у нее на постое четыре дня, а за день до того, как вернулся муж, паломник собрал свои скудные пожитки и выдвинулся в путь. И все бы ничего, но офицерова жена, будучи уже женщиной не слишком молодой, через месяц после того, как странник уехал, понесла. И следующим летом, в конце июня, родила она мальчика и нарекла этого пятого своего сына Мануилом.

Мальчик родился внезапной радостью для родителей, уже не ждавших приплода. Но люди начали говорить недоброе: мол, понесла-то жена не от мужа своего, знатного и родовитого офицера, а от путника, которого пустила на постой. А через год, когда мальчик начал ходить и его стали показывать людям, стало видно, что одна его нога короче другой, а глаза у него разного цвета. И пошел тут недобрый слух, что согрешила блудная жена с самой нечистой силой, обернувшейся уставшим путником. Алексей и Евдокия, жена его, высокомерны были к слухам, а на изъяны ребенка будто бы и не обращали внимания: ласкали да лелеяли свое дитя больше, чем старших подросших сыновей.

Помимо всего прочего, та сила нечистая, что была причиной короткой ноги и разных глаз, наградила мальчика ангельской внешностью. Пухлые губки, ясный и наивный взгляд, светящийся детским простодушием и чистотой, милый аккуратный носик и вьющиеся, отливающие золотом волосы – все это, несмотря на физическое увечье и разные глаза, делало Мануила до того милым, что военному офицеру удалось каким-то образом скрыть дурные дела своей жены (никто, впрочем, не знает, какие именно) и отдать мальчика в Студийский монастырь для освоения науки быстрого письма, которая считалась в те времена ремеслом почетным и приносящим немалые доходы. Говорят, что сердце настоятеля растаяло, когда он увидел столь миловидного отрока. Горба у мальчишки на тот момент не было, хромота была практически не видна, а глаза были до того чистыми, до того ясными, что настоятелю и дела никакого не было до того, чтобы разглядывать их цвет.

Но с течением времени Мануил был уличен в нечистых делах. Мало того что он часто во время молитвы рассеянно смотрел куда-то вдаль, пропускал поклоны и будто бы мечтательно витал в облаках, мало того что читал тайком книги из монастырской библиотеки без благословения настоятеля, так еще и непонятно по чьему научению стал заниматься не то алхимией, не то хиромантией. Никому точно не известно, в какой именно момент начал он заниматься поганым этим ремеслом, но в монастыре заметили неладное, когда отрок стал носить какие-то склянки на тонком шнурке, привязанном к поясу, и одному богу известно, что в этих самых склянках было: не то колдовские зелья, не то тайные алхимические составы для получения золота и драгоценных каменьев. А одна-то уж склянка совсем была дьявольской: сделана она была в форме птичьей головы с немного приоткрытым клювом.

И мало того что отрок ввел в заблуждение настоятеля Студийского монастыря и всех своих учителей и наставников, так потом еще каким-то непостижимым простому человеческому уму способом сумел он подольститься к самому государю-императору Иоанну Палеологу, и это несмотря на то что к тому времени природное его увечье стало куда заметнее, чем раньше, и на спине с одной стороны сквозь одежду начал явно проступать горб.

Случилось это как-то раз в конце лета, когда на день усекновения главы Иоанна Предтечи в монастырь приехала императорская чета для того, чтобы помолиться мощам святого Иоанна и просить великого святого о зачатии наследника, которого давно уже в Константинополе ждали, да, впрочем, так и не дождались.