Тень Мануила

Вряд ли я кого-то удивлю, если скажу, что слово «убили» я до этого произносил, разве что когда пересказывал сюжет какого-нибудь детектива. Гораздо чаще употребляешь это слово применительно ко времени, нежели к человеку, и оттого вроде бы не воспринимаешь его всерьез. А тут вот это словцо, да еще и со знакомым, близким по духу человеком…

Убили. Следовательно, он убит. УБИТ. Нет-нет, не убит каким-нибудь там горем, а убит вполне по-настоящему. До смерти. Пулей, ядом или каким-то еще способом, но именно в том самом криминальном смысле этого слова. Вот так просто человек завернул за угол, собираясь с утра сходить в химчистку, чтобы отдать свой тренч, а вместо этого угодил в черный мешок для перевозки трупов…

Моя слишком богатая фантазия рисовала мне ужасающе подробные картины: пулю, дробящую кость и разрывающую внутренние органы, разбрызгивая их содержимое на отвратительно белую, как будто нарочно для этого случая отбеленную, гостиничную постель… Хотя я ведь совершенно не знал, каким способом он был умерщвлен. Но нечто страшное и холодящее становилось очевидным: Средневековье действительно никуда не делось. Оно не осталось в книгах, как мне казалось до этого, оно чудовищным образом вливалось в мою реальность, обнаруживая давнишнюю непреложную истину: человек человеку волк.

Нет, конечно, нельзя не согласиться, способы убийства стали куда более гуманными. (Ох уж эта гуманность…) Но сама мысль о том, что одно человеческое существо может преспокойно и хладнокровно лишить жизни другое, руководствуясь одному ему, убийце, понятными мотивами… Разве не веет Средневековьем от самой этой идеи? Неужели даже весь двадцатый век не вытравил саму эту идею из наших душ, не сделал ее отвратительной и мерзкой? Нет? Выходило, убийство было вполне нормальным решением чьей-то проблемы? И еще выходило, что Хасим для кого-то этой проблемой являлся, несмотря на все миролюбие, безопасность и даже местами доводящую студентов до зевоты скучность его работы.

А еще было совсем страшное: я знал теперь нечто, что Хасим хотел сохранить в секрете. И значит, вполне возможно, что такой же мерзкий способ решения чьих-то проблем подстерегал теперь где-нибудь и меня…

Исходя из всего этого, дверь открывать не хотелось совершенно, более того, было страшно… Однако стук был не слишком угрожающим, а, наоборот, очень вежливым. Вряд ли так стучала бы полиция. Хотя откуда мне знать, как там стучит турецкая полиция? Да и стучит ли она вообще. А может, это убийца пришел за мной? Но, с другой стороны, зачем убийца вообще стал бы стучаться? Двери-то у меня картонные: я сам такую мог вышибить ударом ноги или даже кулака. Но нет, мои мысли вряд ли имели в тот момент хоть что-нибудь общее со здравым смыслом. Я боялся. Меня почти трясло от страха. Каждый шорох в комнате или за ее пределами вселял в меня желание бежать и искать место безопаснее этого слишком уж многоликого города…

И все же страх мало-помалу начал отступать, когда сквозь щель под моей дверью я рассмотрел, что тусклый свет коридорных ламп загораживает всего одна тень. Да и то не слишком большая. Тот, кто был за дверью, прекрасно знал, что я у себя, поскольку принимался стучать уже несколько раз и уходить не собирался. А после третьей попытки достучаться какой-то неожиданно знакомый мужской голос, говорящий по-английски, но с заметным акцентом, присовокупил к стуку аргумент: «Пожалуйста, откройте! Вам просили передать конверт». Аргумент этот был настолько веским, что я собрал в себе все силы, чтобы встать и открыть дверь стучавшему.

В мою погрузившуюся в сумерки комнату ворвался свет коридорных ламп, обычно достаточно тусклый, но сейчас показавшийся мне нестерпимо ярким. Я сощурился, а в следующий момент увидел, кому принадлежит знакомый голос: это был пожилой, низкого роста турок с приятным мягким взглядом, работавший в здании, где я жил, консьержем. Он приветливо улыбнулся мне.

– Добрый вечер!

– Добрый… вечер… – машинально ответил я.

Он протянул мне небольшой конверт, на котором было написано мое имя. Из моей груди непроизвольно вырвался вздох облегчения, не от того, что я увидел конверт со своим именем, а от того, что, вопреки моим самым ужасным ожиданиям, на пороге оказался не убийца и не полицейский, а этот милый человек из моего привычного повседневного мира. И это значило, что жизнь, там, снаружи моей комнаты, какая бы она теперь ни была страшная, продолжается.

– Кто Вам это дал? – удивленно спросил я.

– А это Ваш высокий друг, индус!

Еще большее облегчение. Как будто гора свалилась с плеч! Значит, все с этим моим индусом должно быть в порядке! Это была просто какая-то ужасная шутка, какое-то недоразумение! Ну, конечно, в гостинице администратор что-то напутал: убили не Хасима, а какого-то другого человека. Сейчас выяснится, что он меня приглашает встретиться в кальянной, чтобы показать мне что-нибудь интересненькое!..

Но вахтер после небольшого замешательства продолжил:

– Он зашел вчера уже поздно совсем, когда Вы давно ушли к себе. И да… он сказал отдать вам это только сегодня вечером, никак не раньше. Ну, вот… Вечер наступил, так что это Вам.

Страх и дрожь, вроде бы начинавшие отступать, нахлынули снова, да с такой силой, что дыхание перехватило.

– С-спасибо, – сказал я старику прерывающимся голосом и сунул ему какую-то смятую купюру, которую нашел тут же у себя в кармане, даже не посмотрев, какого она была достоинства. Он немного натянуто улыбнулся, почувствовав мою поспешность, взял деньги и ушел, оставив меня наедине с конвертом.

Я закрыл за ним дверь и стал шарить по стене рукой в поисках выключателя. Включив свет, я снова долго не мог к нему привыкнуть. Конверт был настолько нестерпимо белый, почти как лицо той горничной сегодня утром в гостинице, что мне хотелось бросить его и не смотреть. Он пугал меня очевидностью сегодняшних событий. Пугал своей реальностью. И больше всего меня пугала надпись: он был подписан по-русски разборчиво, но весьма кривым почерком. Я никогда не видел почерка Хасима и со страху заподозрил что-то неладное: а вдруг это подделка? Но, открыв конверт, понял, что писал именно он:

«Здравствуй, Леон! Если ты это читаешь, значит, заниматься византийскими текстами в современном мире не так уж безопасно и дела мои плохи, ну или твой старик-консьерж что-то напутал.

Как ты и сам убедился сегодня вечером, меня кто-то преследует в последнее время. Если честно, я опасался худшего: думал, что у меня поехала кукушка и преследователь мне только кажется, но нет, раз ты его тоже видел, значит, он существует и с моей кукушкой полный порядок. Увы, тот, кого мы видели на кладбище, не остановился перед обыском моего номера, так что перед причинением мне вреда, я боюсь, он тоже не остановится.

По всей видимости, человек этот хочет завладеть тем, что я нашел в той самой цистерне… Потому что если не эта рукопись, не знаю, чем я еще кому-то могу быть интересен.

Прости, что впутываю тебя во все это, но мне и вправду некому больше довериться. Друзей в Стамбуле у меня нет. К тому же ты прекрасно говоришь по-русски, а этот язык, к счастью, немногие здесь понимают. Поэтому только тебя я могу попросить о, возможно, последней и, возможно, самой ценной, даже неоценимой услуге.

Та рукопись, о которой я сегодня уже говорил, скорее всего, теперь находится в опасности. Ты получишь доступ к ней по инструкциям, которые я приведу ниже. Я очень прошу тебя перевезти рукопись в университет Сапиенца на мою кафедру. Стамбул для этого документа, похоже, не самое лучшее место.

Дело в том, что эта рукопись представляет собой один древний текст, наделавший в свое время достаточно много шума (что-то около пятнадцатого века), и сейчас ему уготована, вероятно, не самая простая судьба. Текст этот ставит под сомнение то, во что многие предпочитают верить. В Стамбуле находка может наделать очень много шуму. И моя кафедра в этом смысле место наиболее безопасное: там я всем могу доверять. Я бы не стал предавать документ огласке без определенных лабораторных исследований.

Это письмо могут перехватить, и как бы я сильно ни доверял русскому языку, все-таки мне приходится соблюдать дополнительную осторожность. Поэтому действия, которые тебе нужно совершить, чтобы найти рукопись, могут показаться несколько странными, но пойми: у меня нет другого выбора.

Чтобы найти то, о чем я говорю, тебе нужно без промедления после получения этого письма найти массажный салон “Роксолана” неподалеку от улицы Независимости. (Не удивляйся тому, что пишу эти названия по-русски). Там ты попросишь сеанс массажа у девушки с драконом. Только массаж. Хотя заведение предоставляет и другие услуги… Этой девушке я могу доверять как самому себе. Так сложилось… Я бы и рад рассказать тебе подробнее, кто она и откуда я ее знаю, но, боюсь, на это у меня уже нет времени.

Я дал ей твою фотографию. А ее основная примета, как ты уже понял, – татуировка. Если ты ее увидишь, ты поймешь, что она настоящая. Девушка даст тебе дальнейшие инструкции.

Как только ты получишь документ, немедленно садись на поезд и уезжай в любом направлении. Только тебе придется ехать именно на поезде: если полетишь на самолете, рукопись может пострадать от непредсказуемого температурного режима (все-таки 500 лет не шутка), и к тому же ее гарантированно найдут в твоем багаже и к тебе, скорее всего, будут вопросы на границе, хотя ничего противозаконного ни ты, ни я не совершаем.

В европейских поездах багаж почти никогда не проверяют, а если и проверяют, то ищут в основном наркотики, которых ты, я надеюсь, не держишь. Можно было бы провезти рукопись в Рим на автомобиле, но его, насколько я знаю, ты не водишь.

Заранее спасибо тебе за твою помощь. Она действительна неоценима!

Напоследок хотел сказать тебе, что много в жизни видел разных людей, но такой огонь в глазах при виде портика, оставшегося от храма Полиевкта, – только у тебя одного. Если это действительно мое последнее сообщение тебе, я очень хотел бы надеяться, что этот огонь в глазах не погаснет в тебе. Кстати, я немного позаботился о твоем будущем, отправив твои весьма неплохие статьи в наш научный журнал, и я почти на сто процентов уверен, что их опубликуют.

Заранее прошу у тебя прощения за все неприятности, в которые я тебя втянул. Надеюсь, ты все поймешь.

Удачи тебе!