Страница 17 из 19
Попав в лазарет, отец фактически был обречен, т. к. был лежачий пеллагрик, такие обычно не поднимались.
Дальше сработал «его благородие СЛУЧАЙ». Начальником лазарета оказался соученик отца по медицинскому факультету Казанского университета доктор Варшавский Абрам Соломонович.
Конечно, он мог не узнать и не вспомнить знакомого двадцатилетней давности. Даже узнав, мог не признать. Но доктор Варшавский и узнал, и признал, и помог.
Прежде всего отец был поставлен на ноги, в воле начальника лазарета было обеспечить элементарное лечение и питание. Главное же было в том, что отец был оставлен санитаром в инфекционном отделении лазарета.
Летом 1934 г. подвернулся случай. Заболела дочь начальника лагеря, чем-то серьезным. Потребовались срочные анализы, которые сделать в лазаретной лаборатории не смогли, а отец взялся и сделал. После этого заключенного же заведующего лабораторией и отца поменяли местами. Люди были подневольные, еще не то делалось.
Став завлабом, отец получил право писать чаще, а не раз в месяц при условии выполнения плана, как было установлено для рядовых заключенных; более того, «ударно» проработав около года – получил разрешение на свидание с родными на пять суток.
Так я попал в Темлаг в первый раз. Второй раз, летом следующего 1935 года мы с мамой приехали уже без разрешения на свидание, т. к. у отца закончился срок заключения, и он был оставлен на той же должности в вольнонаемном качестве. Это в лагерях практиковалось, причем зачастую таким «вольнонаемным» по какому-нибудь поводу, а чаще без повода давали новый срок, и он в очередной раз становился зеком.
На свидание мы приехали в каникулы после окончания мной второго класса, было мне 10 лет.
До ст. Потьма доехали в обычном пассажирском поезде Андижан-Москва. От Потьмы ехали товарным порожняком на обыкновенной платформе. Барашево было на 57 километре от Потьмы.
Поселились мы в пристройке к женскому бараку. Одно окно и дверь были в сторону конюшни, вдоль которой стояли сани и повозка. В конюшне было 6 лошадей, конюхами и возчиками были пожилые кубанские казаки. По вечерам они часто пели свои песни очень складно.
В пределах ограды было довольно много бараков. Три или четыре корпуса собственно лазарета, лаборатория и аптека в одном бараке, три или четыре барака для заключенных, отдельно барак ВОХР с вольером для собак, клуб с библиотекой, столовая с кухней и несколько двухквартирных коттеджей, в которых жили вольнонаемные врачи и другой персонал. Отдельно был склад и контора.
В зону вело два КПП, основной и хозяйственный, с караулками и воротами. На КПП дежурили вохровцы. Кроме того, была мастерская (столярная и слесарная), морг и большой ледник.
Вдоль бараков были приподнятые деревянные тротуары. В центре территории был плац с трибуной, рядом спортплощадка с брусьями, турником, «гигантскими шагами» и волейбольной сеткой.
Вокруг лазарета метров на 150–200 был сохранен сосновый лес, а дальше шли вырубки, зарастающие кустарником, и болота.
Вдоль ограды стояли столбы со светильниками. Эти светильники – керосино-калильные лампы Аида – я ни ранее, ни позже никогда не видел.
Светильник был почти моего роста. Заправлялся керосином. Горелка особой формы работала по принципу примуса, т. е. требовала накачки, предварительного разогрева, а будучи подготовленной, накрывалась калильной сеткой, которая разогревалась горелкой добела и являлась собственно источником света. После поджога горелка с сеткой закрывалась цилиндрическим стеклом. Были устройства для вентиляции и колпак от воды.
Лампа по двум направляющим тросам опускалась до земли на тросике с помощью небольшой лебедки.
К освещению, а столбов было 8 или 10, был приставлен фонарщик, который заправлял и чинил лампы, зажигал их по вечерам и тушил с рассветом.
С фонарщиком я быстро познакомился. Это был пожилой священник-зек. Он часто читал мне какие-то стихи и постоянно тихонько пел что-то духовное тоненьким голосом.
Когда мы приехали в лазаретный лагпункт на следующий год, лампы Аида были заменены электрическими прожекторами.
В первый же вечер и ночь меня поразило невиданное количество комаров и клопов. От комаров люди спасались накомарниками и кадилами – консервные банки с пробитыми гвоздем отверстиями на веревочках или проволоках с тлеющим навозом или древесным мхом или трухой. Я быстро освоил режим поддержания в «кадиле» наиболее дымового состояния. Комаров была такая масса, что по вечерам со стороны леса в десятке шагов был слышен гул. С голыми руками и ногами по вечерам лучше было не появляться. А будучи в накомарнике, следовало иметь еще ветку дерева с листьями, чтобы непрерывно обмахиваться.
Клопы буквально не давали спать до слёз. Как только гасился свет, клопы толпами бросались из всех щелей. Пытались после выжигания клопов из кровати ставить ее ножками в банки с водой, но клопы падали с потолка. Для того, чтобы заснуть, нужно было сделать эллипс на простыне из бутылки со скипидаром. Пока скипидар не выдыхался, можно было заснуть.
В первый наш приезд мы прожили не 5 дней, а до средины августа, т. е. два месяца.
Дело в том, что на 3-й или 4-й день около лазаретного кипятильника-титана, где все брали кипяток, мне обварили ноги ниже колен.
Санитар, набрав ведро кипятка, – уронил его, а я стоял с чайником в очереди. Я, конечно, заорал и помчался к своему бараку, громыхая привязанной крышкой чайника.
Я был в носках, тапочках и коротких штанах. Носки снялись вместе с кожей, выше почти до колен были пузыри, а ступни были закрыты тапочками и уцелели. Конечно, было больно. Бинтовать ожоги было нельзя, приходилось прикладывать намоченные в марганцовке тряпки. Тряпки высыхали и нагревались. Следовало их часто освежать. Накрываться, даже простыней, тоже было невозможно. Пришлось делать из провода каркас, а уж его накрывать простыней. Лежал я недели 2–3, после чего начал понемногу ходить. К этому времени к нам, видимо, привыкли, и уехали мы только к началу школьных занятий.
Когда я стал вставать и передвигаться, мы с мамой ежедневно ходили в лес. Для выхода из зоны у начальника ВОХР лазарета брали «бирку» (картонный талон, который отбирался при возвращении на КПП). Бирку мы получали без разговоров, т. к. начальник ВОХР частенько заходил к отцу в лабораторию и выходил с красной мордой. Он выпивал почти весь получаемый для анализов спирт. У этого начальника была огромная свирепая овчарка по имени Гитлер. Этого пса боялись все, т. к. ходил он без намордника и поводка, был явно натаскан на зеков и хватал за ноги по своему собственному разумению, хозяин при этом не проявлял недовольства.
В лесу, на полянах, на порубках и на кочках болот было видимо-невидимо ягод (земляники, малины и черники. Клюква вызревала позже). Ягод мы собирали помногу, но сохранять было трудно. Сахару не было. Мама делала пастилу (сваренная без сахара масса из ягод намазывалась на доску и сушилась) и сушила ягоды малины и черники на солнце. Основную массу собранного съедали, да и собирали «через одну» (одну в рот, другую в кузовок). Кузова были из бересты, сделаны художественно, кроме того, и туземцы в деревне, и умельцы в лагере плели из лыка лапти и разные поделки. В 3- й класс я пошел с ранцем из лыка, но вскоре ребята задразнили, и ранец оставался дома, как вместилище книг.
Нам с мамой сплели лапти по заказу мелким стежком лыка, причем лапти имели форму глубоких галош. В лаптях было очень удобно ходить, особенно по воде болот. На болотных кочках росла и малина, и черника. Заблудиться на мокром болоте было очень просто, т. к. кочки тянулись рядами, одна переходила в другую, и масса их создавала форменный лабиринт, залитый водой. Дно было не топкое. Вода мелкая, редко выше колен. Однажды, собирая малину с очередной кочки, я услышал, что с противоположной стороны кто-то чавкает и шевелится. Подумал – мама, но меня насторожило довольно громкое чавканье, однако я увлекся малиной и дошел до конца кочки, где носом к носу столкнулся с медвежонком средней величины, стоящим дыбом. Я и зверюга бросились бежать в разные стороны. Мама, которая уже искала меня, сказала, что видела медведицу с маленьким медвежонком, которые выбежали из болота и скрылись в лесу.