Спроси призрака

Джек задумался на время, но постепенно воспрянул, загорелся, как раньше, и дал согласие. Общественное положение мужа быстро продвигало дело – и вскоре одна брошенная родителями малышка обрела всё-таки семью.

Это и была Элли. Ей думалось, что чаяния родителей о дочери были столь сильны, что не только того же пола Анна взяла ребёнка, но и имя, возможно, выбрала схожее для продолжения судьбы Лили, – однако не обижалась, так как ей приставили няню Филиппу.

Она-то и дала многое «отнятое для Лили»: и приголубит, и в груди необъятной утопит так, что слёз уж на детском личике не сыскать потом было, и так займёт любопытными делами, что ребёнку и некогда натруженных взрослых замечать.

Но что хуже всего – мистер Пёрк успел только за хвост мечту ухватить, а оседлать так и не смог. Ослабленные на войне нервы постоянно давали о себе знать, а с «каменной» болезнью дочери и вовсе не отступали; да и вид жены всё туже напрягал ситуацию. Появление Элли дело не спасло.

Однажды не дозвались его к завтраку: Бетти обнаружила бездыханное тело в кабинете на кушетке с не выдержавшим сердцем.

Снова удар. Совсем ослабла нервами Анна после его ухода. Бетти приходилось успокаивать её почти всё время. Неожиданный дождь, заставший в пути, уроненная вилка, из ниоткуда взявшаяся на лестнице «виноватая» ступенька – да, многое могло вывести из равновесия Анну и довести до слёз. Потому при ней даже Филиппа старалась держать язык за зубами и не раз думать прежде, чем открыть рот, хоть и не любила этого.

Воспоминания о беззаботных блестящих раутах давали внутренне отдохнуть Анне, и Пёрк по старой памяти продолжала их устраивать, но больше не с соседями, а в кругу семьи (хотя для поддержания веса и престижа в обществе это ещё нужно было делать время от времени, что Анне уже давалось с большим трудом). Так и сегодня: все обменялись фразами о вкусности ужина, а миссис Пёрк уже доедала свою порцию, что приближало её к любимому моменту таких вечеров – к «светскости».

С ужином было покончено. Анна жестом приказала Бетти перевезти Лили к месту напротив фортепьяно, а сама устроилась в глубоком кресле. Мари садиться не стала, а, облокотившись о стену и скрестив руки, смотрела вполоборота на происходящее. Филиппа, увидев это и искоса поглядывая на Анну, по стеночке, довольно медленно приблизилась к свободному месту, словно кошка к отвлёкшейся добыче, а потом будто разбрелась маслом по обоям, стекла вниз и снова превратилась в человека уже в кресле. При сём зрелище даже «железная» Бетти сдержанно улыбнулась, но тут же отвернулась, чтобы не мешать «успехам кухарки», и расположилась с другой стороны хозяйки, держа коляску Лили.

Мрак съел вторую, не защищённую светом канделябров половину комнаты. Томящее ожидание повисло в воздухе.

Первый удар по клавишам – и все приподняли головы. Сперва жёсткая игра взяла верх, но вскоре привычка занялась руками, а Элли начала окрашивать ноты эмоциями. Невидимый поток заструился по комнате, соединяя порывы и настроения разных людей в один клубок. В такие моменты словно попадаешь в иною атмосферу, облако своих собственных переживаний, скорее даже ощущений. Они скользят по твоему уму, а в руки не даются – кружат мимолётными обрывками. И пока пытаешься их схватить, не видишь ничего вокруг, тонешь в себе всё глубже – и вот уже каждый звук теплотой отзывается внутри, переворачивает душу с боку на бок, вертит под всеми углами в потоке солнечного света.

Элли сидела боком, и когда заметила, что все погрузились в себя, стала поглядывать украдкой за лицами.

По щеке мамы скатилась слеза. Скорее всего, это снова было связано с Лили. Анна утёрла скулу, а Бетти, заметив это, погладила её по плечу и нагнулась к уху. По губам легко читалось: «Успокойтесь, всё хорошо, миссис Пёрк».

Сама Бетти хоть и задумалась о далёком, но всё же не теряла стержень – стояла, словно скала. Что скрывалось за стойким лицом, сказать было тяжело. Годы, проведённые в доме, наполненном горестями, опустились глубокими бороздами на лоб и губы, опередив на десятилетие время.

Являясь приблизительными ровесницами – управляющая хозяйством Бетти и миссис Пёрк, – они не могли бы показаться такими для неискушённого наблюдателя, к примеру, заглянувшего сейчас же в окно: одна пробивающаяся седина, одна сеточка у уголков глаз. Но более полная Анна казалась живее, с угнетённой искрой жизни внутри, но всё-таки с искрой; управляющая же смотрелась больше картонной: было в ней нечто деревянное и с такой облицовкой снаружи, что и предположить о внутреннем содержимом было непросто. Скорее всего, Бетти была не только управляющей хозяйством в доме, но и внутри себя навела порядок ничуть не хуже. Элли дивилась двум достоинствам в ней, обычно не встречающимся вместе: первое – это, конечно, хладнокровие в непредвиденных ситуациях эмоционального и материального характеров, плюс второе – умение эмпатически сострадать. Мнилось, будто она даже в сию минуту сильнее напрягала боковое зрение, следила, всё ли было в порядке с хозяйкой, а не позволяла себе расслабиться и отдохнуть под музыку.

Известно, что такие люди за их вездесущностью постепенно входят в положение, близкое родственному, чтоб остаться в нём навсегда. И действительно: свадьба Джека с Анной – новый член семьи, затем рождение Лили – новые тревоги и заботы, появление Элли и её няни Филиппы, за которой тоже нужен был глаз да глаз, – всё молча проходила Бетти, с выдержкой. Да такой, что каждый подсознательно знал: можно было полностью на неё положиться. Слетела гардина – зовите Бетти, нагрянули гости – Бетти «из ничего» светский приём организует, слеза лишняя пробежалась по чьему-либо лицу – вот и платок Бетти вовремя подоспел. Всё как-то всегда «к месту» от неё было: и слово (когда нужно – жёсткое, а когда приятное); и движения – чёткие до боли, однозначные, точные; и шаг, и слог, и голос (подходивший для общения с повидавшим видом военным – Джеком), тут же могущий засмеяться и поддержать беседу.

Ведь даже Филиппа, побаивавшаяся Анну, при исполнительной Бетти лишь условно держала субординацию, да и ценила её более долгий стаж работы в этой семье и то, что она повидала до её прихода. Уважала она «стальную» Бетти как человека и жалела внутренне. Думала: тяжко ей без деток своих – вот она из металла и сделалась; или не будь она твёрже камня – не задержалась бы здесь, а может, сломалась бы тростинкою.

В общем, если брать выражение самой же Филиппы и назвать Элли Птичкой, то окружена она была крикливым трудолюбивым павлином и статной цаплей с ежовыми рукавицами.

Кстати, няня сидела слаженно. Она стала на время музыки будто целостной и умиротворённой. Но долго в ней это, естественно, не продлилось. Похоже, ей захотелось поделиться эмоциями, которые, всегда будучи слишком объёмными и цветными, легко переливались через край. Она повернулась к Мари и «умеренно тихо» пересказывала всё, что слышала в самые красноречивые моменты нотных сплетений, а кончила тем, что рассказала ей о своём детстве и захвалила всю девушку с ног до головы.

Мари же «улетела в облака» ещё в начале рассказа. Вообще, она и теперь казалась сухой губкой из недоласканности и одиночества, и сколько бы Филиппа ни лила в неё влаги – всё равно не хватило бы.

Мелодия сменялась мелодией, вечер перетекал в разряд поздних.

Но вот вторая из трёх частей посиделок началась. Анна сама отправилась в библиотеку за разнородными, как и её настроение, стихами. Наверно, она не приказала это сделать няне, поскольку к тому времени обычно вживалась в прошлую роль хозяйки раута и показывала гостям себя как обходительную и с хорошим тоном.

Далее творческий поток полился поэтическими нотками. По логике, понятной только ей самой, Анна давала одни стихи читать Бетти, реже – Филиппе и Элли (Мари она не трогала), а напоследок вставала сама в центре освещения и декламировала объективно более изысканные вещи, будто показывая, что вкус у неё лучше. Никто не мешал ей так думать. Бетти слегка подыгрывала ей лицом, а для Филиппы стихи считались чем-то из мира высшего: если она хоть в четырёх строках улавливала рифмы вместе со смыслом, то полагала, что приобщилась, пусть и на миг, к людям светским, как говорила хозяйка.